Сердце – одинокий охотник
Шрифт:
В большой коробке хранились картины, которые она рисовала на бесплатных курсах живописи. Она унесла их из комнаты Билла. Кроме них, там лежали три детективных романа, подаренные папой, прессованная пудра, коробочка с колесиками от часов, ожерелье из фальшивых бриллиантов, молоток и тетради. Одна из тетрадок была сверху надписана красным карандашом: «Личное. Не трогать. Личное» – и перевязана веревочкой.
В этой тетрадке она всю зиму занималась музыкой. Она перестала готовить по вечерам уроки, чтобы больше времени оставалось на музыку. Записывала она большей частью мелодии – песни без всяких слов и даже без басовых нот к ним. Мелодии были очень короткие. Но даже если они занимали всего полстраницы, она давала всем им название и выводила внизу свои инициалы. В этой тетради не было ни одной целой вещи или законченного сочинения. Это были просто песни, которые рождались у нее в голове и которые ей хотелось запомнить. Она давала им названия по тому, что, они ей напоминали:
Она не умела записывать мотив так, как он звучал у нее в голове. Ей приходилось сводить все к нескольким нотам: иначе она совсем запутывалась. Ведь она так мало знает о том, как пишут музыку. Но, может, когда она научится быстро записывать эти простенькие напевы, она постепенно сумеет занести на бумагу и всю ту музыку, которую слышит.
В январе она начала сочинять замечательную вещь под названием «Чего хочу, сама не знаю». Это была потрясающая песня – очень медленная и нежная. Сначала она вздумала сама написать к ней стихи, но не смогла сочинить к такой музыке ничего подходящего. И очень трудно было найти слово для третьей строки, которое рифмовалось бы с «знаю». От этой новой песни ей было и грустно, и как-то, тревожно, и в то же время весело. Но над такой музыкой вовсе не легко работать. Всякий мотив надо уметь записать. У нее уходила чуть не целая неделя, чтобы записать в тетрадку то, что она могла напеть себе под нос за какие-нибудь две минуты. Ведь надо было найти тональность, размер, а потом подходящие ноты.
Ей приходилось отчаянно напрягать внимание и чуть не сто раз напевать мелодию. Голос у нее всегда был хриплый. Папа говорил, что это потому, что она здорово орала в детстве. Папе приходилось каждую ночь вставать и носить ее на руках, когда она была такая, как Ральф. Унималась она, по его словам, только когда он пел «Дикси», отбивая такт кочергой по угольному ведерку.
Она лежала плашмя на холодном полу и думала. Скоро, когда ей будет двадцать, она станет самым знаменитым в мире композитором. У нее будет целый симфонический оркестр, и всей своей музыкой она будет дирижировать сама, стоять на подмостках перед огромной толпой людей. И когда она будет дирижировать, на ней будет либо самый настоящий мужской фрак, либо красное платье, расшитое искусственными бриллиантами. Занавес на сцене будет из красного бархата, а на нем золотом вышиты буквы «М.К.». В зале будет сидеть мистер Сингер, а потом они пойдут в ресторан есть жареного цыпленка. Он придет от нее в полный восторг, и она станет его лучшим другом. Джордж вынесет на сцену громадные венки цветов. Все это будет либо в Нью-Йорке, либо даже где-нибудь за границей. На нее будут показывать пальцами всякие знаменитости: Кэрол Ломбард, [12] и Артуро Тосканини, [13] и адмирал Бэрд. [14]
12
американская кинозвезда (1909–1942)
13
итальянский дирижер (1867–1957)
14
полярный исследователь (род. в 1888 г.)
И тогда она сможет играть симфонию Бетховена, когда только ей захочется. Странная вещь случилась с той музыкой, которую она слышала прошлой осенью! Симфония, как видно, жила у нее где-то внутри и потихоньку все росла и росла. Дело, наверное, в том, что вся эта симфония отпечаталась у нее в голове. Иначе быть не могло. Недаром она слышала каждую ноту; внутри у нее вся эта музыка так и ожила, точно такая, как ее тогда играли. Но вызвать ее наружу она не могла. Оставалось только ждать и готовиться. Ждать, чтобы в ней вдруг возникла новая часть, проросла, как медленно прорастают весной почки на ветках дуба.
Во внутренней комнате, рядом с музыкой, жил мистер Сингер. Каждый день, как только она кончала играть на пианино в гимнастическом зале, она шла на Главную улицу, к магазину, где он работал. Сквозь витрину она не могла увидеть мистера Сингера. Он сидел в самой глубине, за занавеской. Но она смотрела на магазин, где он каждый день проводил столько времени, и видела людей, с которыми он был знаком. А по вечерам она ждала на крыльце его возвращения. Иногда она провожала его наверх, садилась на кровать и смотрела, как он убирает шляпу, расстегивает пуговицу на воротничке и приглаживает щеткой волосы. Почему-то от этого ей казалось, что у них есть общая тайна. Или они вот-вот расскажут друг другу что-то такое, чего никто никогда не рассказывал.
Мистер Сингер был единственным обитателем ее внутренней комнаты. Когда-то там были и другие. Она мысленно возвращалась назад, вспоминая, кто же там был до того, как он появился. Девочка, еще в шестом классе, которую звали Селестой. У этой девочки были прямые светлые волосы, вздернутый нос и
Селеста никогда с ней не разговаривала, и она никогда не разговаривала с Селестой. Несмотря на то, что ей хотелось этого больше всего на свете. По ночам она не спала и думала о Селесте. Она мечтала, что Селеста придет к ней ужинать и останется ночевать. Но этого так и не произошло. Чувство, которое она испытывала к Селесте, не позволяло подойти к ней и подружиться, как с другими детьми. Через год Селеста переехала в другую часть города и стала ходить в другую школу.
Потом появился мальчик, которого все звали Козел. Высокий и прыщавый. Когда она стояла за ним в строю во время утренней гимнастики, от него дурно пахло. Козел как-то боднул директора, и его исключили. Когда он смеялся, он вздергивал верхнюю губу и трясся всем телом. Она думала о нем так же часто, как раньше думала о Селесте. Потом появилась дама, продававшая билеты на лотерею, где перед рождеством разыгрывалась индейка. Потом мисс Энглин, учительница в седьмом классе. И Кэрол Ломбард из кино. Словом, их было много.
Но с мистером Сингером все было по-другому. То, что она к нему чувствовала, возникало постепенно, и она теперь даже не могла вспомнить, как это произошло. Все другие люди были обыкновенные, а мистер Сингер нет. В первый же день, когда он позвонил и спросил насчет комнаты, она долго приглядывалась к его лицу. Эта она открыла ему дверь и прочла карточку, которую он ей подал. Потом она позвала маму и побежала на кухню, чтобы рассказать о нем Порции и Братишке. Она пошла с мамой за ним наверх и видела, как он пробует, не продавлен ли матрац и поднимаются ли жалюзи. В тот день, когда он к ним переехал, она уселась на перила и стала наблюдать, как он выгружает из такси свой чемодан и шахматную доску. А потом прислушивалась, как он топает наверху в комнате, и пыталась представить, что там делается. Все остальное произошло постепенно. А вот теперь между ними возникли эти тайные отношения. Она рассказывает ему то, чего никогда не могла рассказать другим. И если бы он умел говорить, он рассказал бы ей многое про себя. Ей казалось, будто он какой-то великий учитель, но только не может учить, потому что он немой. Ночью, в постели, она воображала, будто она сирота и живет с мистером Сингером – только они вдвоем – в каком-то доме за границей, где зимой идет снег. Может быть, в маленьком швейцарском городке с высокими-высокими ледниками и горами вокруг. И прямо над всеми домами – скалы, а крыши крутые и остроконечные. Или во Франции, где люди носят хлеб из булочной без обертки. Или в заграничной стране Норвегии, у серого зимнего океана.
Утром, проснувшись, она прежде всего думала о мистере Сингере. Так же, как и о музыке. Когда она надевала платье, она думала о том, где его сегодня увидит. Она выпрашивала у Этты немножко духов или капельку ванильной эссенции, чтобы хорошо пахнуть, когда встретит его в прихожей. И даже опаздывала в школу, чтобы увидеть, как он спускается по лестнице, уходя на работу. А после обеда и вечером никуда не ходила, если он бывал дома.
Все, что она о нем узнавала, было необычайно важно. Он держал свою пасту и зубную щетку на столе в стакане. Поэтому и она перестала класть свою зубную щетку на полочку в ванной, а ставила ее в стакан. Он не любил капусту. Ей об этом сказал Гарри, он работал у мистера Бреннона. Теперь и она не могла заставить себя есть капусту. Когда она узнавала о нем что-то новое или когда она что-нибудь говорила ему, а он писал ей в ответ несколько слов своим серебряным карандашиком, ей хотелось побыть одной, чтобы все это хорошенько обдумать. Но когда она бывала с ним, главная ее забота была получше все запомнить, чтобы потом заново это пережить и вспоминать.
Но в ее жизни была не только внутренняя комната с музыкой и мистером Сингером. Много всякой всячины случалось и в наружной комнате. Например, она скатилась с лестницы и выбила передний зуб. Мисс Миннер поставила ей две плохие отметки по английскому. Она потеряла двадцать пять центов на пустыре, и, хотя они с Джорджем лазали там целых три дня, монета так и не нашлась.
А потом произошло вот что.
Как-то раз после обеда она готовилась на заднем крыльце к контрольной по английскому. Гарри колол дрова по ту сторону забора на своем дворе, и она его окликнула. Он пришел и разобрал для нее несколько предложений. Глаза его живо поглядывали на Мик из-за роговых очков. После того как он объяснил ей грамматику, он так и остался стоять, то смущенно запихивая руки в карманы брезентовой куртки, то вытаскивая их обратно. Гарри всегда был очень деятельный и нервный – он все время либо разговаривал, либо что-нибудь вертел в руках.