Сердце Пармы

Иванов Алексей Викторович

Калина и княжич Матвей плыли вниз по Каме вдвоем, тайком от всех: и своих, и чужих. Они держались ближе к берегам, прячась под кустами, рядом с обрывами, в случае чего — накрывались сверху срезанными ветками с листвой: пусть думают, что плывет упавшее дерево. Своим незачем знать, куда направился княжич; татары могут в полон забрать, ведь за княжича большой выкуп взять можно; а пермяки — то собаки брехливые, увидят и всем растрезвонят.

Когда плыли мимо Балбанкара, Матвей разглядел вдали парус. Волей-неволей пришлось причаливать и прятаться на проклятом городище.

Начиналось лето, молодая трава покрыла оплывшие валы, ямы землянок. В траве особенно чуждо

смотрелись гнилые черные колья, трухлявые бревна выкладок, покосившиеся идолы, в лицах которых еще торчали пеньки стрел ушкуйника Ерохи Смыки. Калина оглядывался и вспоминал ватагу Ухвата, которая почти двадцать лет назад здесь, на Балбанкаре, лопнула пополам и чуть себя не истребила; вспоминал, как тащил тяжеленную Вагирйому по крысиной норе подземного хода.

— Погоди-ка, — сказал Матвею Калина и пошел к другому краю городища, полез в овраг и вскоре выбрался обратно, держа в руках человеческий череп.

— Глянь, княжич, это кто-то из трех Иванов… Отсюда, с Балбанкара, побежала к твоему деду смерть.

Матвей посмотрел на череп, презрительно сплюнул и велел:

— Собирайся, дальше поплывем. Каюк уже за поворот загнул.

Калина осторожно положил череп на камень в траве.

Всю минувшую зиму Матвея мучила память о той девчонке, о Маше, ясырке шибана Мурада, которой он обещал выкупить ее из рабства. Матвей не только не хотел нарушать своего слова, нет — его изнутри жгла еще какая-то боль. Хотелось ту девчонку видеть подле себя — счастливой и вольной, хотелось почувствовать ее благодарность и уважение. Матвей знал, что летом афкульские татары продадут своих рабов в Ибыре. Плата у Матвея была — все та же пуговица с кафтана Пестрого. Оставалось только придумать, как попасть в Ибыр на торг.

Однажды в Покче Матвей встретил Калину.

— Постой, — окликнул он его. — Иди сюда. Скажи, где Ибыр находится?

— В воскресенье еще на Сылве стоял, — ответил Калина.

— А как добраться до него?

— Седлай коня богатырского да скачи во всю прыть.

— Я тебя делом спрашиваю, дурак!

— По вопросу и ответ, княжич.

— Я не княжич, я князь.

Калина взглянул на мальчишку — красивое, высокоскулое лицо ламии, глаза и губы — тоже от Тичерть, а от деда Ермолая — упрямство и воля, спокойно переступающая через души и судьбы. Только от Михаила в мальчишке не было ничего.

— Я, княжич, крест целовал только Михаилу, батьке твоему. Вчерась еще с ним похлебку хлебали — так что вроде жив он. Для тебя я — вольная птица. Прощай.

Он уже развернулся, но Матвей схватил его за рваный локоть.

— Ладно, не серчай, — с досадой сказал он. — Добром прошу, разъясни, как мне в Ибыр попасть.

— А на что?

— Не твое дело.

— А я в чужие дела не суюсь.

— Да постой ты!.. Черт с тобой, я скажу, на что… Но коли ты проболтаешься хоть кому — хоть отцу, — найду и под землей, на кол посажу! — разозлился Матвей.

— Ужо штаны на заду отвисли, — хмыкнул Калина.

Матвей рассказал — и его история Калину подкупила.

Рядились они недолго. С вешней водой решили плыть вдвоем и втайне от всех.

Весной, когда зазеленели берега Колвы, Калина сам пришел к Матвею. За его спиной был здоровенный тюк. Они убрались из Покчи подальше, в лес.

В тюке у Калины были припасы: сухари, сушеное мясо, мед, топор, рыболовный снаряд, разборный лук, мелкое железо на обмен, крынка с бобровым салом, чтобы смазывать лодку. Шкура от лодки занимала половину тюка. Она была сшита из оленьих кож ковшом, нос и хвост — карманами.

Калина

стал учить Матвея собирать лодку. Такими лодками пользовались охотники. Если придется убегать с реки в лес, лодку вмиг можно разобрать, свернуть шкуру и сгинуть в глухомани. И восстановить пыж недолго. Нужно срубить две елочки, срезать, где надо, ветви, вставить комлями друг к другу в карманы — носовой и хвостовой, а потом связать пришитыми шнурками и дважды перетянуть поперек тетивой. И снова лодка готова — легкая, как сноп соломы, и ходкая.

На Олену Ранние Росы выплыли из Покчи. Через две недели были уже у Балбанкара.

— А чего вы там делали-то, на городище? — спросил Матвей, сидевший в лодке впереди, когда Балбанкар уже скрылся из глаз.

— Вагирйому прятали, малую Золотую Бабу…

— Это за нее деда убили?

— За нее.

— Я про Золотую Бабу все знаю, — помолчав, сообщил Матвей. — И не Баба это никакая, а Богородица. Потому ее язычники и прячут. Она ведь у крещеных должна быть.

— Кто это с тобой такой мудростью поделился? — удивился Калина.

— Филофей, епископ. Он мне все рассказал. Чуть ли не тыщу лет назад пермяки пошли войной на царьградские и немецкие земли. Далеко за Москву зашли, хоть Москвы тогда еще и не было. И Бог хотел их остановить, явил им чудо: из чистого неба пошел град, и перед войском из градин сама собой слепилась Богородица. Ни огнем, ни мечом ее взять не могли, а через три дня она вовсе золотой стала. Тогда половина пермяков призвала попа, окрестилась и в той земле осталась жить, свою страну Енгрией назвала. А другая половина язычников убежала сюда, на Камень, и Богородицу золотую с собой унесла. Потому нам и надо ее отнять.

Калина усмехался, слушая рассказ Матвея.

— Репей в глотку твоему епископу, — сказал он.

К вечеру дошли до устья Чусовой — широкого, как ворота. Дальше уж, до Ибыра, придется грести вверх по течению.

— Запомни Чусовую, великая река, — сказал Матвею Калина, когда они в темноте ужинали у костра, и оглянулся через плечо: Чусовая широко и туманно светилась под луной.

— А чего в ней?

— Она одна Каменные горы победила — даже Вишере то оказалось не под силу. Началась на той стороне и, как пилой, хребет прорезала. Поэтому на ней повсюду скалы — и малые, и под самое небо. Есть, как и у нас, Столпы — окаменевшие великаны. И все скалы здесь священные. На каждой или под каждой — капище, в любой пещере — идол. Река эта богата несметно. Не только рыбой, зверем, лесом… Есть и песок золотой, и жемчуга, и горючая земная смола, и самородные камни вроде того, что у тебя на пуговице. Только все это недоступно. Река тайная, и живут здесь тайные вогулы. Со своими не дружатся, а чужаков всех убивают. Нет здесь ни городищ их, ни павылов, одни только легкие стойбища. Чусовские вогулы — лесные, живут охотой, молятся камням и деревьям. У них даже боги особые. Тайный народ, одним словом, тайный и страшный.

— Будет у меня войско — и побью я этих тайных вогулов, — решительно ответил Матвей. — Заберу эту реку себе. Назову эту землю Пермью Новой Чусовской и посажу сюда княжить сына.

— Далеконько загадываешь, — недоверчиво покачал головой Калина.

На следующий день плыли недолго. После полудня Калина причалил к берегу по правую руку. Вдоль реки и вглубь здесь раскинулся широкий луг, ограниченный лесистыми холмами. Калина оставил Матвея налаживать стан, а сам ушел — бродил вдали по травам, глядя под ноги, или вдруг озирался, словно что-то потерял, влезал на кривые бугры, часто натыканные повсюду и заросшие малиной.