Сердце Пармы
Шрифт:
— Ты, небось, слышал, что наш князь Михаил побывал в Москве, у самого великого князя? — спросил Чикаля Калина. — Так вот, рассказал он о нашей жизни и тебя, уважаемого, вспоминал. И великий князь послал всем подарки — небольшие, но ценные. Вот, тебе велел передать это острие. Пусть, сказал, знаменитый Сылвенский и Иренский князь Чикаль ходит с этим острием в стреле на охоту. Охота всегда будет удачной, потому что главный пам роччиз заговорил это железо на зверя. Принимай!
Чикаль был очень польщен, спрятал наконечник в берестяную коробочку, а коробочку
— А Камаю он тоже подарок послал? — ревниво спросил старик.
— Нет, Камаю он ничего не послал. Чикаль был доволен вдвойне.
С Камая завязался разговор. Матвей скучал, не понимая, зачем им надо здесь торчать. Но Калина, видно, наслаждался общением с хозяином. Чикаль говорил о своей вражде с Камаем — соседним князьцом, давним своим другом-соперником и таким же старикашкой.
Камай, этот глупый, злой и жадный человек, творил преступления без стыда и совести. Он высек свои катпосы на деревьях в Осиновом логу, что издревле принадлежал Чикалям, межевому идолу в жертву кидал пустые шишки, выливал по утрам в Сылву помои, чтобы Чикаль их пил, наслал на Чикаля ломоту в спине и лысину, охотился в лесах Чикаля, колдовством влюбил красивых, умных и добрых внуков Чикаля в своих внучек, уродливых, злых и грязных, а проплывавшим мимо остякам сказал, что Чикаль — старая крыса и муравьиная какашка. Но потихоньку Калина разузнал и кое-что важное: каков нынче торг в Ибыре, много ли ясырей, как татары относятся к русским. Напоследок Калина прикупил у Чикаля мяса.
— Позавчера мой сын Бакат убил большого кабана за Сорумпатум хотпа махум — за Мертвыми Народами. Я его положил в Янгкынг Ма кивыр курссип — в Ледяную пещеру, — сказал Чикаль. — Там еще две коровы и мань ут — всякая мелочь. Но ты бери только кабана.
— Разве ж я вор? — обиделся Калина.
Они расстались с Чикалем и погребли дальше, к белым скалам над прибрежным тальником.
— Почто у старика столько времени потеряли?.. — недовольно ворчал Матвей.
— Отчего же хорошего человека не навестить?
— А зачем же хорошему человеку про стрелу наврал?
— Мне ничего не стоит, а ему приятно, — беспечно ответил Калина.
— А что это за Мертвые Народы, где кабана убили?
— Мертвые Народы — это холм такой погребальный, здоровенный. На правом берегу Ирени стоит верстах в десяти-пятнадцати от устья. Под ним, говорят, может, сто, а может, и двести или больше могил, где древние пермяки схоронены. Там, бывает, в земле, в ручьях золото могильное находят, река из берегов кости вымывает…
— Какие древние пермяки? — удивился Матвей. — Сылва же, Туявит, — вогульская и остяцкая река…
— Это сейчас. А лет пятьсот назад она пермская была. Название-то у нее пермское. Тут много крепостей стояло, гортов — ну, деревень по-нашему. А вогулы тогда еще звали себя «манси» — значит, меньшие братья пермяков. И жили они за Камнем.
— А потом что?
— А потом, еще задолго до Чулмандора, вогулы перешли Камень и напали, выгнали старших братьев.
Калина направил пыж к берегу. Там в зарослях, над которыми вставала скала, виднелась поляна с журавлем — вогульским кострищем.
С поляны к скале вела узкая тропа. В конце ее, под скалой, между глыбами камня, заплетенными малиной, чернела небольшая дыра, из которой несло могильным холодом.
— Ух ты!.. — сказал Матвей. — Пещера!
Калина некоторое время возился, — разжигая бересту, накрученную на палку. Палки с берестой пучком торчали из расщелины меж валунов, заранее заготовленные Чикалем.
Со светочем в руке Калина встал перед лазом на колени, перекрестился, неожиданно суровый, и полез в дыру на четвереньках. Матвей ринулся за ним, стараясь не отстать, и даже получил пяткой по лбу.
Земля и камни были обжигающе холодными. Солнечный свет позади внезапно оборвался, иссяк, словно вытек весь до капли. Ползти пришлось недолго и недалеко, хотя Матвею показалось, что очень далеко и очень долго. Но вот впереди во тьме словно бы растворилось присутствие Калины, и всем телом Матвей ощутил вокруг себя пустое пространство. Он осторожно поднялся на ноги и обогнул ледяной выступ.
Казалось, что из солнечного летнего полдня они попали в зимнюю полночь. Кругом громоздились горбатые сугробы. Низкий косой потолок бугристо провис над головой, как набрякшее тучами небо. И справа, и слева стояли ледяные столбы; лед стекал потоками по стенам, свисал огромными сосулями. И сосули, и камни, и даже снег были покрыты невесомой, игольчатой ледяной пылью, словно замерз воздух. Огонь светоча Калины засиял на мириадах кристаллов, замерцал в изморози, трепеща, заструился по потолку, разбежался радугами, как круги по воде.
— Ну и хоромы!.. — гулко сказал Матвей. — Калина, гляди, там проход…
— Не для нас, — шепотом ответил Калина.
— Почему?
— Потому что мы берем кабана и уходим.
Воткнув светоч в сугроб, Калина ворочал замерзшие куски разрубленных туш, отыскивая своего кабана.
Матвей пополз по каменной осыпи к черной расселине.
— Княжич, не суйся, коли спятить не хочешь, — предостерег его Калина. — Тьма глаза высосет, разум оморочит…
— А ты там был? — останавливаясь, спросил Матвей.
— Единожды случилось, и больше не пойду. Лучше я буду среди вогульских тумпов скитаться, на гибидеях ночевать. Лучше уж сразу в Пети-Ур.
— А чего там?
— Красота неизмеримая, но не для человека. Дворцы и храмы изо льда, ледяные леса, образы птичьи, звериные и человечьи из камня, валуны поющие, колодцы в потолке, бездонные озера с невидимой водой… Это все Мамонта жилище, людям туда ход заказан.
— Какого Мамонта? — невольно понижая голос, спросил Матвей и оглянулся через плечо на расселину.