Сердце солдата (сборник)
Шрифт:
— Никак, волки? — удивился Лузгин.
— Это хромой Кучум воет, — отозвался старик нехотя. — Навражного Тихона пес.
Лузгин поежился.
— Чего ж он воет, когда ему брехать положено?
— Такая уж у него доля не собачья. Человеческая доля. Хозяина его Тихона Навражного немцы на березе повесили. Вот с тех пор Кучум от той березы ни на шаг. Ребятишки ему еду носили — не подпускал и ребятишек. Издаля кидали хлебушек-то.
— За что повесили мужика?
Игнат Матвеевич подумал, пожевал губами.
— Это дело такое, что скоро-то и не расскажешь… В общем, жил когда-то
— Не забывал, стало быть, родину-то! — заметил Колесников.
— Ни в жисть! Да не то что забыть, а дома своего тут, в Березовском, не оставлял! Ему говорят, продай, на кой он ляд тебе! Одни хлопоты! А он — ни в какую. «У кажного, говорит, человека где-нито на земле место такое должно быть, где он родился и где в землю лечь должон… Сколько бы, говорит, его, сердешного, по свету ни носило, а места этого терять али забывать никак нельзя, потому как в этом месте корни его остались». Так говорил. Ну и ездил. Не сказать, чтобы часто, но наведывался. Приедет, дом оглядит, поживет сколь придется и обратно к себе в часть али там куда… Перед самой войной приказал два нижних венца сменить. Подгнили. Денег плотникам дал столько, что на них новый сруб можно было отгрохать! Да, дорожил он домом… Да и как не дорожить? Большой, крепкий. Пятистенок. Такой дом бросать, это головы на плечах не иметь! Немцы, как пришли, так его и облюбовали первым делом. Штаб тама свой разместили. Никто им не перечил, окромя Тихона. Уж не знаю по какой такой причине, а только не стерпел он. Старый, еле ходил, а на такое дело решился…
— На какое?
— Спалить надумал он этот дом. Вместе с офицерьем. Сперва часового топором зарубил. Подкрался ночью и зарубил. Потом солому таскать принялся… Тут его и застукали. Сапогами топтали и прикладами били. Хотели полдеревни расстрелять для острастки, да, слава богу, пронесло. Тихон-то один старался, про его дело больше никто не знал. Одного его и казнили. А кобель вот сторожит… И спит тут же. Совсем одичал.
— Почему он хромой?
— На немца бросился, тот его и саданул с автомата. Ногу ему прострелил. Страсть их не любит, немцев-то.
— Почему не хоронят? — спросил Мурзаев. — Хоронить нада!
— Да сперва-то немцы не разрешали… А после Кучум не давал. Мужики не раз пробовали — куды там! Пес, того гляди, вязы порвет. Так и отступились. А однажды сам в деревню прибежал. За помощью. Вот, ей-богу! Коли не верите, людей спросите. Бегает по деревне среди бела дня от избы к избе, воет, скулит. Вышли люди, а он их в поле ведет к березе той… Собрались человек десять, пошли поглядеть. Подходят, а на покойнике-то вороны сидят. Кучум кидается, лает, а достать птиц не может. А те — хоть бы что: сидят и клюют Тихоново тело. Постояли люди и обратно пошли, потому как ничем тут не поможешь, так Кучум за ними следом до самой деревни на животе полз! Просил, чтоб вернулись. Такая собака верная!
— Где сейчас тело? — спросил Колесников. —
— Люди сказывали, сорвалось. То ли веревка попрела, то ли позвонки не выдержали. Теперь не видать.
Береза смерти осталась далеко позади. Вершина ее, и без того чуть заметная, растаяла в тумане. Давно умолк верный Кучум, а люди все шли, погруженные в молчание. Наконец старик остановился. Пятьдесят человек столпились вокруг него, ожидая, что скажет.
— Дальше вдвоем идти надо. Лесу нет, через поле все на виду. На рассвете-то оно опасно…
Колесников обернулся.
— Митрохин и вы двое, новенькие, со мной. Остальные ждут здесь. Леонтьев, остаешься за меня. Если все тихо — пришлем связного. Вот этого. Как тебя звать, солдат?
— Асан меня звать, — ответил Мурзаев.
— Добро. Веди нас, старик!
Скоро поле пошло под уклон. Глубокий овраг преградил путь. На другой его стороне лаяли собаки, перекликались часовые.
— Пришли, — сказал Игнат Матвеевич, — это и есть Березовское. Днем его отсюда как на ладони видать…
Цепляясь за кусты, начали спускаться. Неожиданно из-под ноги Мурзаева вырвался камень и понесся вниз, увлекая другие. Все пятеро замерли на месте, приникли к земле. Но часовой услышал.
— Стой, кто тута?!
Митрохин тронул лейтенанта за рукав, шепнул:
— Засыпались, командир. Когти рвать или как?..
А часовой ближе. Шелестит под ногами сухой пырей.
— Стой, говорю! Стрелять буду!
— Русский! — ахнул Митрохин. — Полицай! Ах ты, паскуда!
Еще минута, и весь гарнизон будет на ногах… Но раньше поднялся с земли Игнат Матвеевич.
— Семен, ты, что ли? — голос у старика скрипучий, незнакомый, дрожащий. Поднявшись, подошел к полицаю вплотную. — Ты чего это, негодник! В полицию записался?
— Записали, дедусь… — парень успокоенно закинул винтовку за спину. — А ты чего по ночам шастаешь?
— Внученька, Сёма, заболела, в горячке лежит. С вечера-то вроде ничего, а к утру совсем плохо изделалось. Фершал-то в деревне?
— Уехамши. С господином гауптманом.
— Ах ты, беда какая! — всплеснул руками старик. — Куды ж это оне ночью-то?
— Тебе етого знать не полагается.
— Да я к тому, Сёмушка, что ежели далеко уехали, так скоро не воротятся, а коли недалече, так я бы и обождал…
Семен подумал.
— Не дождешься. Ступай в Бельцы к знахарке, это дело вернее. Наши-то в Мурашове гуляют. Престол там ноне…
Неслышная тень поднялась за спиной Семена. Увидев ее, старик задрожал телом, подался вперед и даже схватил полицая за рукав.
— Слышь-ко, Сём…
Но полицай отпрянул от старика и угрожающе поднял винтовку.
— Уйди от греха, дедусь!
И вдруг ахнул, раскинул руки и повалился к ногам Игната Матвеевича.
Будто в тумане смотрел старик, как берут из рук убитого винтовку, снимают ремень с подсумком, телогрейку, сапоги… Господи, да что же это?! Зачем?! Он закрыл лицо руками.
— Ты чего это, папаша? — спросил Колесников. — Уж не жалеешь ли полицая?
— Пошто убили? — сердито спросил Игнат Матвеевич. — Чего он вам сделал?
— Он предатель, дедушка! — сказал Мурзаев. — Предателей убивать нада.