Сердце солдата (сборник)
Шрифт:
— Глупый он! Сёмка-то. Молодой еще. И ты глупый! Отняли бы винтовку, поговорили как след, пристыдили б…
— Ну хватит! — сказал Колесников. — Развел антимонию! Что он тебе, родственник?
— Племянник он мне…
Колесников присвистнул от изумления.
— Ни хрена себе ситуация! Ну и как же теперь?
— А никак. Дальше без меня пойдете. Не нужен я вам. Березовское — вот оно.
— Ладно. Укажи, где немцы стоят.
— Чего указывать? Почитай, в кажной избе. Начальник ихний в том самом доме, что Тихон спалить
— Ну что ж, и на том спасибо. А за полицая на нас зла не держи. Сердце огнем горит! Племянник, говоришь? Да будь он хоть сын твой — все равно бы прихлопнули! Под самый корень будем рубить эту заразу! Мурзай, беги к Леонтьеву! Пусть ведет людей!
Старик вытер ладонью глаза.
— Бог вам судья, делайте как знаете.
Колесников сказал на всякий случай:
— Насчет Зинки — гляди! Если что случится…
Игнат Матвеевич не понял, ответил по-доброму:
— Не бойсь, угляжу. Не впервой.
Лейтенант прикусил язык, сказал как можно мягче:
— Да уж постарайся… Девка она, конечно, шалая, но добрая. Встанет на ноги, тебе помощницей будет, покуда мы тут… Пока не вернемся за ней.
— Прощевайте, — сказал старик.
Подошел Леонтьев с людьми. Геннадий разъяснил обстановку.
— Нападать прямо на штаб бессмысленно. Немцы, расквартированные по домам, стрельбу услышат, прибегут, и нам каюк, не прорваться. Обойти Березовское невозможно. Кругом топь. Есть только одна дорога: через мост, а это значит, через всю деревню. Полтораста человек с автоматами — для нас не шутка. Пулеметы, видно, имеются…
— Что предлагаешь? — спросил Леонтьев.
— Предлагаю вырезать гадов к чертовой матери! — лейтенант обвел взглядом притихших бойцов. — Всех, конечно, не ликвидируем. Одно неверное движение, крик — и мы обнаружены. Это случится наверняка, а пока не случилось, какая-то часть будет нами уничтожена. — Все молчали. — Старик сказал, что где-то престольный праздник. Значит, и тут гуляют. Ситуация подходящая.
— Все так, — сказал Леонтьев, — только ведь это не из винтовки палить. Для такого дела навык нужен…
— Никто не родился убийцей! — взорвался Колесников. — Я сам дома курице рубил голову, отворотись…
— Я говорю: навык нужен! — Настойчиво повторил Леонтьев. — И потом сперва разведать надо. Без шума… Ты дай мне кого-нибудь.
— Ну нет! — отрезал Колесников. — Сам пойду. Митрохин! Мурзаев!
Однако вместо двоих к нему подошли трое. Рядом с Мурзаевым стоял Лузгин.
— Пускай идет, — сказал Леонтьев, — дружба — дело святое.
Перейдя овраг, Колесников поднялся по крутому склону к огородам. Здесь он остановил Митрохина, а сам с двумя остальными подошел к ближайшей избе и поднялся на крыльцо. Неожиданно за его спиной залаяла собачонка. Этого Геннадий не предвидел. Обычно немцы уничтожали всех собак в деревне, особенно вот таких,
Женский голос спросил:
— Кто там?
— Господина унтера — к господину начальнику! Срочно!
— Батюшки! — изумленно воскликнула женщина. — Да нету у меня никого!
У Колесникова моментально вспотела спина.
— Это как же нету? А мне сказали, будто он к тебе пошел!
— И кто ж это набрехал? И как же людям не совестно?
— Ладно, — сказал Геннадий, — знаем мы вас! Все монахинь из себя корчите… Вот я сейчас гляну, какая ты есть монахиня. А ну, открывай живо, не то дверь высажу!
Затаив дыхание, все трое слушали, как возилась в сенях, причитала испуганная женщина. В последний момент она заколебалась, спросила с тревогой:
— Ты, что ли, Петр Лукич?
Дверь приоткрылась, Колесников рванул ее на себя, одним прыжком миновал порог. Еще не понимая, что произошло, женщина отступила назад в темноту, и Геннадий, боясь ее потерять, шагнул за ней. Она вскрикнула, но лейтенант успел зажать ей рот ладонью:
— Успокойся, гражданка. Я не разбойник. Просто заблудился в лесу. Ничего плохого тебе не сделаю.
Женщина продолжала биться у него в руках, словно пойманная птица, даже расцарапала Колесникову лицо, но крикнуть так и не смогла. Постепенно она стала уставать. Движения ее слабели. К тому же незнакомец не делал ей ничего плохого. Он только не давал кричать. Когда ей удалось освободить лицо, она спросила возмущенно:
— Чего тебе, ирод окаянный?
И тогда Геннадий сказал то единственное, что могло успокоить женщину больше всего:
— Хлеба! Хлеба кусок! Из окружения я…
Женщина ахнула.
— А обниматься лез! Голодный, а обниматься лезет!
Впрочем, она прошла на кухню, вздула огонь в еще не остывшей печи, сунула туда несколько лучинок, укрепила их на шестке. Стало светлее. Затем она достала чугунок щей, от каравая отрезала ломоть и стала возле печи, спрятав под фартук не по-женски большие руки. Геннадий взял ложку, но есть не стал, медлил. Хозяйка поняла это по-своему. Молча достала из горки старинный граненый штоф, стакан, наполнила его мутноватой жидкостью и снова отошла к печке.
— Ждала кого? — спросил Колесников.
— Пей, коли дают, да уматывай поскорей! — посоветовала она.
— Немцев много?
— Хватает.
— Стоят где?
— По-разному стоят. Которые у хозяев, а которые в школе. Казарма у них тама.
— И в вашем крыле есть?
— Есть и в нашем. Четверо у Зеленковской стоят, пятеро у Беловых, а староста у старика Дубова.
— Где это?
— По нашему порядку третья изба от моей. А зеленковская — четвертая. Дранкой крытая… Да тебе-то зачем? Ты туды не иди, а сейчас в огород, мимо баньки, после в овраг спустишься. Там до лесу — всего ничего.