Сердце солдата
Шрифт:
Коля пошарил вокруг себя руками, ища что-нибудь, что могло бы заменить пистолет… Веревки какие-то. дрова, ведро… Пальцы наткнулись на гладкую деревянную рукоятку. Топор!.. Это уже оружие… Коля потянул его к себе. Потом открыл крышку бидона и торопливо начал шарить в молоке шумовкой.
Нащупав сверток, подцепил его и, вытащив, поспешно сунул за ворот под рубаху.
Сверток был холодным и мокрым, но Коля даже не поморщился. Дрожа от охватившего его волнения, он взял топор и, держа его за спиной, вошел в комнату.
— Ты что? — спросила Варвара, увидев
— Ничего…
Хозяйка подошла к Коле, печально улыбнулась:
— Не бойся… Никому не скажу… Я понимаю… У меня муж с ними воюет, извергами… — Она тихонько отобрала у Коли топор, отнесла в сени и вернулась. — Одевайся-ка, пока он не пришел.
Коля схватил шапку и полушубок и стал торопливо одеваться…
Варвара сунула ему в карман кусок хлеба.
— Не надо, тетенька Варвара.
— Бери, бери. Проголодаешься в дороге.
Коля оделся и, застегивая на ходу полушубок, быстро подошел к хозяйке.
— Вы не сердитесь, тетя Варвара, за топор…
— Я не сержусь. Ты приходи, Коля. Я всегда помогу… Чай, мы советские, — добавила шепотом, — а Козича берегись… Это гад!
— Я знаю, — так же шепотом ответил Коля.
Варвара вдруг взяла его голову обеими руками, наклонилась и поцеловала в лоб.
Коля выскочил в сени, поставил бидон на санки и выволок их на улицу.
Ветер стих. Большие хлопья снега кружились в воздухе.
Попетляв по улицам и убедившись, что за ним никто не следит, Коля подошел к покосившемуся забору, открыл калитку, втянул санки во двор и постучал в дверь хаты.
Дверь открыла маленькая сухонькая старушка, укутанная чуть не до пят в серый платок.
— Тебе кого?
— Молока не надо?
— Почем продаешь?
— Я не продаю, меняю.
— На что меняешь, касатик?
— На муку.
— Тебе ржаной?
— Мамка крупчатки добыть велела.
— Ну заходи, касатик, потолкуем. Может и сторгуемся. Не на дворе же стоять!
Коля втащил санки в сени. Старушка заперла дверь и ввела его в комнату.
— Ну, давай молоко, касатик.
— Вас как звать?
— Тетя Катя.
— Тогда все правильно. А молока уже нету. Продал.
Старушка посмотрела на него удивленно. Коля расстегнул полушубок, достал из-под рубахи теплый, еще влажный сверток и протянул его тете Кате. — Вот.
Тетя Катя взяла сверток.
— Не промок?
— Не знаю.
Она положила сверток на стол и начала разворачивать. По столу потянулась длинная лента прорезиненной ткани. Потом появилась пергаментная бумага. В нее было завернуто около сотни листков. На одной стороне каждого листка было напечатано: «Приходный кассовый ордер №…» и еще что-то, а на другой — бледно, на пишущей машинке: «От Советского Информбюро».
— Сухие, — сказала тетя Катя. — Молодец. Сейчас я тебя покормлю.
— Я сыт, — отказался Коля и рассказал тете Кате, как Козич затащил его к себе в хату
— Значит, тебя Козич накормил? — засмеялась тетя Катя, и вдруг лицо ее стало серьезным. — Я Варвару знаю. Пригляжусь к ней. А ты, касатик, осторожней будь, они шуток не шутят.
—
Через полчаса он уже шагал по шоссе к дому. На санках стоял пустой бидон и небольшой мешочек с мукой. Под рубашкой лежала записка. При выходе из Ивацевичей Колю остановили два полицая.
— Что везешь?
— Муки немного. — Коля не ощутил ни капли страха.
— А в бидоне что?
— Молоко было. Отвез пану Козичу.
— Какому?
— Тарасу Ивановичу. А это его жене муку везу, — соврал Коля.
— А-а-а… Ну-ну, вези…
Коля шел по шоссе, и ему хотелось петь, так легко и радостно стало на душе. У самого поворота на проселок он встретил странную процессию. Рыжая кляча тащила за собой низкие дровни. На дровнях лежали два немца с перебинтованными лицами. Их везли ногами вперед, как покойников. Рядом шли пятеро автоматчиков. Коля остановился у обочины и с любопытством смотрел на проезжающих.
«Ишь, как их разукрасили, — подумал он, — не иначе, как партизанская работа. Скоро всех вас перекокошат. Дорогу сюда забудете».
Когда дровни проехали, Коля вслед им показал язык и зашагал в Вольку.
…Сергей и Ванюша третий час пробирались лесом, одетые в маскировочные халаты, сшитые из простыней. Впереди шел Ванюша. Под его лыжами, хрустя, оседал чуть подмерзший снег. Иногда лыжа глубоко проваливалась, Ванюша останавливался и вытаскивал ее, подымая ногу так, что чуть не касался коленом подбородка.
В первый час Сергею хотелось говорить. Так бывало с ним всегда в минуты возбуждения.
В детстве, когда мать уходила на работу в ночную смену, Сережка оставался один. Он лежал в своей постели, свернувшись калачиком, и вглядывался в темноту. Темнота пугала. Привычные предметы меняли форму, становились таинственными, оживали. Висящая на стене тарелка с нарисованным посередине синим парусником казалась чьим-то бледным лицом. Комод превращался в тушу неведомого зверя. Старый чайник на столе и пестрый мамин фартук возле двери становились одной причудливой фигурой человека. И все это шевелилось, подмигивало, всматривалось в Сережку, перешептывалось: он ясно слышал шепот. Все к чему-то готовилось, что-то затевало. Сережка знал: если зажечь свет, вещи снова станут сами собой. Но для этого надо было вылезть из-под одеяла, пройти по скрипящему полу до двери и, встав на стул, повернуть выключатель! Это не так-то просто, когда кругом все тебя подстерегает. Чтобы заглушить страх, Сережка начинал громко говорить что придет в голову, читал стишки, выученные в детском саду, пересказывал слышанные сказки, даже иногда тихонько напевал несложные песенки вроде «Каравай, каравай, кого хочешь выбирай».