Сердце тигра (Мура Закревская-Бенкендорф-Будберг)
Шрифт:
Итак, если Блоку Мура являлась только в эротических снах, если Уэллсу от нее на восемь лет остались лишь «воспоминания о шепоте во тьме и жадных касаниях», то с Дукой Титка теперь регулярно делила постель, и, конечно, ни у кого даже вопроса не могло возникнуть, едет ли она со всем семейством за границу. Конечно, едет!
Горький не мог больше выносить воцарившегося в России «безумия, ужаса, победы глупости и вульгарности» (его собственные слова). Он решился покинуть страну якобы под предлогом необходимости лечения легких, но фактически это был отъезд в эмиграцию. И каким бы ворохом врачебных заключений ни маскировалась необходимость его отъезда, слово «эмиграция» сквозило, брезжило, наконец, торчало сквозь все нашлепки, синонимы и эвфемизмы.
Кстати, и власть настолько
Высылка означала бы, что обратной дороги в Россию Горькому не будет, а этого он боялся, этого он ни в коем случае не хотел.
Ехать Алексей Максимович намеревался «со чады и домочадцы», и само собой подразумевалось, что Мура отправится с ним. Вот съездит в Таллин (теперь Ревель уже переименовали), к детям (на сей раз она и впрямь намеревалась их отыскать, посетить, увидеть, позаботиться о них, ведь благодаря Горькому у нее появились какие-то деньги, а благодаря Уэллсу, написавшему ей из Таллина, она знала, что дети живы и здоровы), и присоединится к Горькому и его свите где-нибудь в Берлине. Именно такое задание она получила во время своего очередного ареста, после которого была выпущена аккурат на Пасху: по циничному выражению Каменева, в качестве «красного яичка Алексею Максимовичу».
А между тем у Муры вовсе не было намерений продолжать играть роль веселой Титки-домоправительницы и любовницы по совместительству. Она намеревалась после встречи с детьми исчезнуть: уехать в Англию, отыскать Локкарта и Уэллса, попросить их о помощи, скрыться от Петерса… Как ни хорошо было ей в доме Горького, постоянное ощущение железной хватки на горле мало кому придется по вкусу!
Однако она недооценила всеведущности и всемогущества организации, от которой пыталась улизнуть. А впрочем, ее намерения были настолько прозрачны… Они как бы сами собой подразумевались: ведь всякий агент хоть раз в жизни, да вознамеривается выскользнуть из-под колпака!
И вот, сойдя с поезда в Таллине, Мура была немедленно подхвачена под белы рученьки двумя агентами в штатском и препровождена в закрытую карету, которая отвезла ее в полицейский участок. Там ей сообщили, что она — немецкая шпионка, а заодно — агент большевиков и делать ей на территории Эстонии (Эстляндию переименовали тоже) нечего. Вот разве что в тюрьме сидеть. Кроме того, родственники покойного Бенкендорфа ополчились против нее и требуют запретить ей свидание с детьми.
Мура потребовала адвоката, и вскоре перед ней предстал мэтр Рубинштейн, точно так же бывший на крючке у Чеки, как и сама Мура, но являвшийся истинным маэстро крючкотворства. Выполняя задание Петерса, он весьма рьяно взялся за дела Муры, вытащил ее из узилища, помог встретиться с детьми, ссудил деньгами. Одновременно Рубинштейн дал ей понять, что она никогда и никуда не сможет ускользнуть от своих хозяев: не стоит и пытаться. А если все же попытается, то однажды рядом с ней может не оказаться опытного адвоката, но окажется кое-кто похуже. Мэтр Рубинштейн также уведомил Муру, что там, в Москве, понимают, что нелицеприятные слухи о М.И. Закревской-Бенкендорф бродят по Европе, как знаменитый призрак коммунизма, и это будет мешать ее работе, а потому ей жизненно необходимо сменить фамилию, причем самым что ни на есть легальным и даже приятным способом, а именно — выйти замуж.
Агент Рубинштейн вывернулся наизнанку, но искомого мужа товарищу по службе добыл. То есть он предложил несколько кандидатур, из которых Мура выбрала молодого и весьма симпатичного блондина по имени Николай Будберг. Это было именно то, что нужно: за хорошую цену согласен на фиктивный брак, после заключения его намерен отбыть в Аргентину, а главное — барон… Не хотелось Муре быть фальшивой графиней, а хотелось ей быть настоящей баронессой! Ради звучного титула можно было какое-то время потерпеть и склочный характер Лая (так молодого человека называли приятели), и его склонность к выпивке, наркотикам, а также к особам одного с ним пола. Впрочем, Лаю было
Занимаясь устройством этого карикатурного брака, Мура в то же время тайно попыталась установить связь с Уэллсом, Локкартом и еще с одним английским знакомым, Берингом. Ответил ей только этот последний: Эйч-Джи ездил с лекциями по Америке, а Локкарт вообще был неведомо где и занимался неведомо чем для Форин Оффис [7] .
В конце концов брак свершился, и вскоре Лай отправился в Аргентину, предварительно немало помотав нервы новоиспеченной жене (ну что ж, какую постель себе постелила, в такой и спи!), а Мура — наконец-то! — смогла приступить к выполнению задания, от которого ей так и не удалось отвертеться.
7
Foreign Office — так обычно называется Министерство иностранных дел Англии.
Горький встретил ее в Берлине не без раздражения: ему страшно не нравилась затея с замужеством. Супруг, который немедля после свадьбы уехал в Латинскую Америку, казался какой-то подозрительной фикцией… Однако Мура, избавившаяся от экзотического тряпья, которое она донашивала еще с дореволюционных времен (и которое, как мы помним, произвело такое неизгладимое впечатление на Эйч-Джи!), приодевшаяся по европейской моде, показалась Алексею Максимовичу неотразимой. Прежние отношения возобновились в Сапарове, живописном местечке под Берлином, и окружающие понимали, что никогда еще Мура не была так дорога Горькому, как теперь.
Говорят, что женщина не способна объективно отозваться о другой женщине и, тем паче, воздать ей должное. Однако портрет Муры, написанный писательницей Ниной Берберовой, портрет, в котором смешались отвращение и восхищение, необычайно точен как изобразительно, так и психологически:
«В лице ее, несколько широком, с высокими скулами и далеко друг от друга поставленными глазами, было что-то жесткое, несмотря на кошачью улыбку невообразимой сладости; если бы не было этой сладости, Мура была бы мужеподобна и суха».
Кстати, о кошачьей улыбке. Как тут снова не вспомнить Шекспира: «О сердце тигра, скрытое в шкуре женщины!»
Пожалуй, рядом с Горьким у нее и в самом деле было сердце тигра. Она не любила Алексея Максимовича, и жизненная необходимость сделаться средоточием вселенной для нелюбимого мужчины надрывала ей душу, именно она и придавала ее лицу «что-то жесткое».
Единственной отдушиной для нее были «поездки к детям», а на самом деле — новые и новые попытки разыскать Локкарта или на худой конец Уэллса. Дважды или трижды ей удалось даже вырваться в Лондон, однако снова без толку. Впрочем, ей удалось восстановить там кое-какие связи: встретиться с Соммерсетом Моэмом, которого она знавала в Петрограде и в Москве, с Хиксом, Берингом и другими, завести новые знакомства (она необычайно быстро сходилась с людьми и прочно привязывала их к себе). Очень неглупый человек Владислав Ходасевич, по словам Берберовой, уверял жену насчет Муры, что «всё возможно, когда дело касается ее, что у нее где-то там, за стенами „сааровского санатория“, идет сложная, беспокойная и не всегда счастливая жизнь, и что она говорит нам о том, чего не было, и молчит о том, что было».
Еще бы она не молчала!
А Горький в это время писал один за одним рассказы о любви, в одном из которых мы встречаем такую фразу: «Из всех насмешек судьбы над человеком — нет убийственнее безответной любви…»
Он был непроходимо печален в эту пору, а глаза его частенько наливались слезами.
Он вообще был сентиментален, и о его слезливости ходили легенды. «Нередко случалось, что, разобравшись в оплаканном, он сам же его и бранил, но первая реакция почти всегда была — слезы, — писал спустя несколько лет Владислав Ходасевич. — Он не стыдился плакать и над своими собственными писаниями: вторая половина каждого нового рассказа, который он мне читал, непременно тонула в рыданиях, всхлипываниях и протирании очков».