Сердце Запада
Шрифт:
Клементина вышла на небольшую поляну в форме полумесяца и глубоко вдохнула. Воздух пах сладко. Полевые цветы украшали поляну подобно каемке ученической вышивки. Крошечный розовый львиный зев, белые индийские гвоздики и каллистемоны, и веселые желтые цветочки, по форме напоминающие подсолнухи. Солнце плыло по безоблачному небу, мерцающим светом покрывая взъерошенную ветром траву. Вдоль излучины реки росли ивы, отбрасывая трепещущую тень на воду, сверкавшую и переливавшуюся как рассыпанные монеты.
О, до чего же ей хотелось запечатлеть все это на фотографии!
И она
К тому времени, как Клементина добралась до дома, она почти бежала. Темная палатка, фотоаппарат и устройство с мокроколлодионной фотопластинкой лежали в небольших саквояжах. Под их тяжестью Клементина шагала, накренившись вбок. Ручки впивались в распаренные ладони, но она этого почти не замечала. Она прошла по двору мимо разбросанного в грязи выстиранного белья, не видя этого безобразия. Многострадальная юбка зацепилась за щепку, когда Клементина забралась на зигзагообразный забор, и высвободилась с громким треском, так же оставшимся без внимания.
Тяжело дыша, Клементина вернулась на живописную поляну. Волосы спадали на лицо влажными, липкими прядями. Напевая себе под нос, она установила фотоаппарат и темную палатку и покрыла стеклянную пластину тонким слоем альбумина, а затем коллодием. Глаза защипало, когда спиртовой дух поднялся к лицу, но это было знакомое ощущение, и машинально она сморгнула его прочь. Нырнув в темную палатку, Клементина нанесла на пленку серебряный сенсибилизирующий раствор, забрызгав воспаленные руки черными пятнами.
Теперь, когда влажная пластина стала светочувствительной, следовало поторопиться вставить ее до высыхания. Она отнесла деревянный ящичек с пластиной назад к фотоаппарату, набросила на голову черную ткань и отрегулировала фокусное расстояние и диафрагму на реке и ивах. Установила линзы и отодвинула в сторону матовое стекло, чтобы вставить в фотоаппарат влажную пластину. В этот момент из-за деревьев вышел лось.
Он двигался неуклюже, пошатываясь на длинных широко расставленных ногах. Массивные гладкие рога покачивались, будто были слишком тяжелыми даже для этой толстой коричневой шеи. Опустив голову к реке, зверь громко фыркнул, отчего задрожала висячая верхняя губа. Изо рта высунулся длинный язык, и лось начал хлебать воду.
Клементина осторожно вдвинула на место деревянный ящичек с пластиной, стараясь работать бесшумно. Сердце громко стучало от волнения.
Лось поднял голову, возможно, чтобы насладиться водой или послушать шепот ветра. Клементина затаила дыхание, сняла крышку с пластины и открыла объектив.
* * * * *
Зак Рафферти медленно шел по тропинке к дому. Он остановился на холме, с которого виднелась впадина долины, служившей укрытием для лачуги, сарая и пастбища «Ревущего Р». Созревала тимофеевка, и ветер доносил ее сладкий запах. В следующем месяце они выйдут на сенокос, он и Гас, а потом засушат тимофеевку на зиму, чтобы кормить верховых лошадей. Это была часть цикла сезонных работ, сливавшая дни в единый поток и приносившая Заку чувство принадлежности.
Долгое время его домом был только чепрак под
* * * * *
Во дворе его никто не ждал, кроме старого палевого пса. Зак увидел постиранное белье, разбросанное в грязи под провисшей веревкой, и улыбнулся. Много работы ушло на то, чтобы выстирать эти рубашки Гаса и мягкие белые женские вещички. Много работы, которую придется переделывать.
Заводя серого коня в сарай, он все еще улыбался. Зак ослабил подпругу, взялся за выступы лук и снял седло со спины мерина. Потом сноровисто почистил коня скребницей, убрав присохшую грязь с суставов и живота.
– Ты никчемная старая кляча, Моисей, – сказал он, насыпая овса в ясли. – Целую неделю бездельничал в сарае Змеиного Глаза, а туда же, только в кормушку и смотришь. – Конь фыркнул, погрузив морду в корм, Рафферти хлопнул друга по крупу, повесил седельную сумку на плечо и вышел из сарая.
На коновязи Зак сбил с сапог навоз и грязь. Язычок защелки не был задвинут, но Зак все равно колебался перед дверью в собственный дом, не зная, нужно ли стучать.
– Черт бы тебя побрал, Гас, – буркнул он, толкая дверь.
В лачуге витал кислый запах отработанного пара и мыла, и ощущалась пустота даже до того, как он выкрикнул имя брата. Лохань грязной воды стояла в луже в центре комнаты. Медный котел, заполненный простынями, выпарился на плите. Огонь погас. Рафферти поднял крышку ларя для дров – пусто.
Из седельной сумки Зак достал свадебный подарок Гасу, все еще не решив, стоит ли вручать. Рафферти не хотел, чтобы брат решил, будто он изменил мнение по поводу этой женщины – это не так, и вряд ли такое возможно.
На полу лежал лоскутный коврик, которого Зак прежде не видел. Букет полевых цветов – горных колокольчиков и кошачьих лапок –стоял в банке из-под кофе в центре стола, совсем как в ресторанах Сан-Франциско или Чикаго. А еще жена Гаса повесила на окна занавески из отбеленных мешков из-под муки с вышитыми по краю маленькими желтыми птичками. «Зяблики,– догадался Зак, – точно, зяблики и есть».Изысканная, женская, безупречная работа примерной выпускницы пансионата благородных девиц. Рафферти повернулся и посмотрел на закрытую дверь спальни.
Теперь это было ее святилище, эта комната, и Зак преднамеренно вторгся туда. Жена Гаса и здесь оставила свой след. Он взглянул на незнакомые вещицы, но не стал прикасаться к ним. Серебряная расческа, брусок хорошего мыла с запахом диких роз, библия в зеленой кожаной обложке с золотой застежкой. Пара фотографий в серебряных рамках: мужчина с черной бородой и дикими, широко распахнутыми глазами изувера и женщина со светлыми волосами, хрупкой фигурой и унылым ртом.
Ночная рубашка Клементины висела на крючке на стене. Зак приподнял ее, мозолистые пальцы утонули в тонком батисте. Он потерся о ткань лицом. Вещичка тоже пахла розами и женским ароматом.