Сердце Запада
Шрифт:
– Может, я просто не хочу, чтобы какой-то недоброжелатель спутал меня с тобой.
– Больно много чести для тебя, мой дорогой-предорогой сынок.
Перегнувшись через перекладину забора, Рафферти усмехнулся. Гнедая лошадь с белыми носками гарцевала по периметру загона, уклоняясь от лассо пытавшегося поймать её ковбоя. Уже выбившемуся из сил Гасу наконец удалось оседлать необъезженного жеребца. На прошлой неделе за пределами ранчо они поймали диких мустангов – которых и будут использовать для осеннего сгона скота. Нескольких уже укротили, но все дички нуждались в том,
Преподобный положил локти на верхнюю перекладину забора, а ногой зацепился за нижнюю. Рафферти искоса посмотрел на отца. Сейчас ему было почти пятьдесят, и старик выглядел на все свои годы. Мелкие багровые прожилки паутиной опутывали нос, а на выступающих скулах обвисла кожа. Над штанами нависало брюхо. Давным-давно Рафферти видел, как мужчина сломал руку, пытаясь пробить живот старины Джека. Теперь же в это пузо можно было погрузить кулак как в подушку.
Преподобный почувствовал, что Зак рассматривает его, залился легким румянцем и подтянул штаны поверх выпирающей над ремнем плоти.
– А у вас здесь милое ранчо, мальчики, – сказал он, лукаво прищурившись. – И, похоже, в этой долине много нестриженых овечек, созревших для спасения души. Возможно, я на какое-то время займусь здесь частной практикой – в переносном смысле, конечно же. Потружусь во имя Господа нашего.
– Не говори это там, где Гас может тебя услышать. Ты испоганишь ему день.
Джек запрокинул голову и громко искренне расхохотался.
– Ты мне нравишься, сынок. Мне всегда была симпатична твоя манера общаться. Жаль, ты не продолжил работать со мной, а бросил отца одного, пьяного и умирающего от жажды. В конце концов, именно я научил тебя всему, что ты знаешь и умеешь.
«Да уж, – подумал Рафферти, – например, как обмануть и украсть у других, прежде чем они обманут и обворуют тебя».
– Да к тому времени, как ты стал достаточно взрослым, чтобы у тебя вставало в штанах, ты уже умел обжуливать в карты, опустошать карманы, ублажать бабешек до головокружения и мошенничать так изощренно, как я в жизни не видывал, – и все это даже не вспотев. Я взрастил тебя по своему образу и подобию, как и велит Священное Писание. Я создал тебя, мой дорогой Захарий.
И это, подумалось Рафферти, вероятно, были самые правдивые слова, которые Джек Маккуин произнес за весь год.
Мать знала правду. Она стояла на палубе парохода и наблюдала, как сын становится все меньше, как ширится полоса мутной воды между ними. Мать заглянула в его душу и не увидела там ничего, ради чего стоило бы забрать его с собой и, уж конечно, ничего, ради чего стоило бы за ним вернуться.
– Одного не понимаю, – продолжал отец обиженным голосом, – почему ты ушел, да еще и вот так – скрылся аки тать в нощи, прости за сравнение. Видимо, у меня сложилось превратное представление, что мы с тобой партнеры.
«Партнеры… Боже милостивый».
– Черт, да я спал и видел, как бы смыться от тебя подальше.
– Обижаешь, Захарий.
И
Но с другой стороны, с Джеком Маккуином никогда нельзя сказать наверняка, что правда, а что ложь.
– Мой папаша имел обыкновение бить меня до упаду, – вздохнул Джек. – Но я-то ни разу не поднял руку ни на одного из вас, мальчики. На самом деле я всегда обходился с вами как с умными людьми, способными пользоваться своим умом. Хотя признаю, что меня частенько охватывали сомнения в отношении Густавуса. Я сделал единственное, что отец может сделать для своих сыновей: научил вас вести игру.
– Ты научил нас мошенничать!
– Именно так и нужно играть, чтобы выиграть. Не говори, что ты отплатил мне добром за добро, сынок.
* * * * *
Ковбой ехал на гнедой лошади, почесывая ее бока шпорами, чтобы заставить скакать живее, и вздымая вихрь пыли.
– Яху-у-у! – крикнул Гас с другой стороны загона. – Держись крепче!
Безмолвие захватило Рафферти. Ощущение пресекшегося дыхания, тихого ожидания. Он оглянулся, зная, что она будет там.
Клементина с Ханной шли от нового дома, чтобы посмотреть на объездку жеребца. Ханна смеялась, а Клементина бодро шагала рядом. Ветерок развевал ее юбку на выпуклости живота, а в волосах поблескивало солнце. Он не мог оторвать от нее глаз, так же, как не мог прекратить дышать.
Над ухом захрипел отец:
– Представить только, недотепа Густавус отхватил себе такую жену. Держу пари, ему приходится подлизываться к ней всякий раз, когда засвербит уложить леди в постель. Вот та рыжая кобылка больше мне по вкусу – длинная как кнут на шесть лошадей, да и жалит так же. Она может устроить для мужчины настоящие скачки.
– Ханна моя.
Преподобный хохотнул.
– Не только твоя, так ведь? Великодушный Господь, да будет он благословенен, сделал так, чтобы женщины подобные этой были общими. И я слукавил, когда сказал, что у вас тут милое ранчо. Любому дураку ясно, что вы едва сводите концы с концами. Любому, кроме Густавуса. Он небось ожидает, что в один прекрасный день доллары так и посыплются ему в карман, верно? Но ты-то знаешь, что от разорения вас отделяет только холодная зима или засушливое лето. Однако ты останешься преданным этой затее, поскольку упрям, и тебе не привыкать разделять с наивным благочестивым братцем болезненное крушение его несбыточных мечтаний.
– Что верно, то верно, преподобный, – протянул Рафферти, позволяя злости прокрасться в голос. Старик редко признавал какие-либо успехи Гаса и никогда не гордился им. Но Гас был сердцем и душой ранчо. Да, тяжелый год мог разорить их, но ранчо вообще не существовало бы, если бы не его упорный мечтатель-брат. – Я остаюсь преданным этому делу.
– Конечно же, дорогой мальчик. Вплоть до того дня, пока дурачок Густавус не застанет тебя в постели со своей женой.
Рафферти застыл. В загоне гнедая лошадь резко осадила назад, и ковбой подлетел в воздух, а затем с грохотом упал в грязь.