Сердце Зверя. Том 3. Синий взгляд смерти. Рассвет
Шрифт:
— Только б про нас не забыли, — беспокоился артиллерист. — В такой суматохе не корпус, армию потеряешь...
Не потеряли; указ из Паоны подоспел к вечеру, его доставили императорской эстафетой. Вскочивший на коня в приграничном городке курьер знал о том, что он везет, не больше своего чубарого, новость же была столь же радостной, сколь и неожиданной, — под стенами столицы императорская армия одержала первую серьезную победу.
— Датировано 16 днем Летних Молний. — Устав дозволял показывать скрепленный синим воском приказ только лицам в генеральском чине, и Карло решил не рисковать. — Писали чиновники, все обычные обороты присутствуют, но главное понятно. Сражение
— У Белой Собаки? — уточнил плохо знающий центральные провинции Ламброс.
— Я знаю этот пригород, — Карло оторвал глаза от бумаги, — там на южной окраине действительно можно неплохо обороняться, местность удобная. Далее... Нам предлагают «возрадоваться победе и восхититься величием богоизбранного императора Сервилия», так что сообщите своим людям, и через час прошу в мою палатку. По такому случаю мы просто обязаны выпить, но больше никаких задержек! Велено со всей возможной скоростью вести корпус к столице, но чтобы по прибытии быть в полной готовности. При этом мы должны исхитриться и по дороге набрать дополнительных рекрутов не менее чем на два пехотных полка, а также все необходимое для их содержания. С учетом времени года, расстояния и дорог нас ожидают в Паоне не позднее конца Осеннего Ветра. Должны успеть.
3
Бонифаций уходил громко, будто кабан сквозь кусты ломился. По-хорошему надо было оторвать зад от стула и благолепно выплыть вслед за супругом, но Матильда продолжала попивать слишком кислое, на ее вкус, вино и слушать. А Дьегаррон, раздери его кошки, — играть. В ранней юности алатка на парней не заглядывалась, пока в ее пятнадцатую Золотую Ночку за дело не взялись скрипки; гитара в маршальских руках кружила голову не хуже. Бьющий по струнам кэналлиец казался незнакомым человеком — лихим, здоровым и при этом отрешенным. Он видел то, о чем Матильда могла лишь гадать, вот она и нагадала, что это горы. Не белоголовые и зубчатые, как Сагранна, а мягкие, округлые, то темные от елей, то пестрые от залитых солнцем луговых цветов. И пусть на этих лугах пасутся гнедые лошади, звенят монистами девчонки, а звездными ночами полыхают костры и смех прерывается счастливым стоном. Да будет счастлива молодость, хоть бы и чужая, и да пронесет ее через все пороги, не изломав и не испачкав...
— Что это было? — выдохнула алатка, когда кэналлиец прижал струны ладонью.
— Танец, — откликнулся маркиз. — Мы танцуем, когда уходит лето, и оно оборачивается на стук кастаньет...
— Так я и думала. — Принцесса залпом допила кислятину, внезапно показавшуюся терпкой, будто сакацкая рябина. — Почему вы не женитесь?
— Зачем? У брата есть сыновья. — Дьегаррон отложил гитару. — Наша кровь останется под солнцем и без меня.
— Допустим. — Матильда по-деревенски водрузила локти на стол. — Неужели вам никогда не хотелось турнуть вашу свободу к кошкам?
— Хотелось. — Маршал знакомо поморщился, и вряд ли от боли. — Однажды я поторопился, потом стал опаздывать и опаздываю до сих пор... Дора Матильда, я не люблю исповедоваться.
— Тогда пойте, — потребовала ее высочество, поскольку требовать поцелуя было стыдно. — У вас же все поют.
— Только те, у кого есть голос. — Длинные пальцы пробежали по струнам, точно ветер над лугом пронесся и, слушая его, поднял голову рыжий осенний жеребец. — Мне
Уличить Дьегаррона в несомненном вранье принцесса не успела — вернулся муженек. Воздвигшийся у распахнутой двери, он напоминал стог сена, в котором засела немалая змея по имени ревность. Матильда усмехнулась и отодвинула тарелку.
— Кто пил мансайское, тому кэналлийское кажется кислым... Маршал, я вам не верю, вы не можете не петь, но каждый имеет право на тайну. Благодарю за дивный вечер.
Она вышла, задев бедром и не подумавшего посторониться хряка, то есть кардинала и супруга. За спиной тенькнула задетая струна, прозвучали удаляющиеся шаги — Дьегаррон уходил через другую дверь. Адюльтера не случилось. Его бы всяко не вышло, но заявившийся Бонифаций был несусветно глуп. Матильда так и сказала.
— Ты болван, твое высокопреосвященство. Я живым мужьям не изменяю.
Супруг угрюмо сопел, но молчал. Умник имбирный! Мало кто выскакивает замуж на седьмом десятке, а уж те, кого при этом ревнуют, наперечет. За такое стоит выпить чего-то приличного.
— Флягу, — протянула руку алатка. — Спугнул песню, хоть касеры дай.
— Бражница и блудница! — припечатал Бонифаций, но флягу с пояса отцепил. — Не отравлено, ибо грех достойное питие губить.
— Вот-вот... Лучше зарезать. — Принцесса хватанула привычного пойла, привидевшийся рыжий конь фыркнул и умчался в призрачные горы, очень может быть, что навсегда, очень может быть, что со всадником. — Ну нравится он мне!
— Увечные влекут глупые сердца прежде распутных. — Ревнивец отобрал флягу и присосался. Красой он не блистал, зато не был балбесом и размазней. По крайней мере, до свадьбы.
— Вот и женился б на увечной, — отбрила алатка. — И дело б благое сделал, и мне бы жилы не мотал.
Они упоенно ругались, все ближе подходя к той грани, где перепалка перестает быть перцем и становится ядом, надо было прекращать, но Матильда закусила удила. У них с Дьегарроном ничего не было, но могло быть, если б она не боялась себя и зеркала, а кэналлиец — ее. Кэналлиец стал бы последним, выбив из памяти ночь с Робером и полгода с Лаци. Не стал. Нарезал круги, рвал цветы, жалел и профукал, да и она хороша, брыкалась, как мориска, а ее раз — и в стойло. Для ее же блага, в Сагранне это стало ясно, а тут этот с мальвами, ведь сам же собирал! Сам!
— А ну ответствуй, бражница, — взревел Бонифаций, плюхаясь на застеленное яркими кагетскими покрывалами ложе, — состояла ль ты в греховной связи с агарисским еретиком?
— С кем, с кем? — нахмурилась принцесса. — У меня, чтоб ты знал, все, кроме Лаци и шада, были агарисскими, а еретик один ты!
— Ох, глупа, — Бонифаций свел свои бровищи, — хоть и красой обильна, ну да в том и спасение твое. Краса женская Создателю угодна, что б там ханжи серые ни плели, а потому быть тебе в Рассвете. И мне быть, ибо благочинен, да и муки кой-какие претерпел... Только торопиться в кущи нам не пристало, не все души спасены, не все зло повержено, Паона многомерзкая торчит пока...
— Беды-то, — отмахнулась Матильда, — все равно ведь сожрете... Хаммаила вон сожрали.
— Не мы его сожрали, но грехи его. Не сбежал бы — глядишь, жив остался. Хороший человек по недосмотру ангельскому гибнет, и ангелы за то пороты бывают ветвями кипарисовыми. Поганцы ж конец свой по воле Его находят, и чем быстрей, тем для них же лучше, не все пакости свершить успевают, а стало быть, и спроса меньше!
— Слышала уже. — Разнеси Альдо конь еще в Агарисе, сколько бы внук не успел натворить, но считать его смерть благом?! — Сорок раз... Что за еретик тебе покоя не дает?