Сердцедер
Шрифт:
А дождь все равно не прекращался. На кухне Клементина готовила молочное пюре. Она располнела. Она больше не пользовалась косметикой. Она занималась своими детьми. Покончив с пюре, она поднялась сменить сиделку. Подходя к детской, услышала, как Белянка журит детей:
— Какие вы мерзкие. Маленькие грязнули.
— Дождь идет, — заметил Ситроэн, который только что выдал удачную провисающую слюнищу.
— Дождь идет, — повторил Жоэль.
— Дождь, — отозвался немногословный Ноэль.
У него как раз потекло, тут уж не до разговоров.
— А кто за вами будет убирать?
— Ты, —
Клементина вошла в комнату. Она застала конец сцены.
— Конечно же, вы, — заявила она. — Для этого вы здесь и сидите. А мои бедные лапушки имеют полное право развлекаться, как им вздумается. Или вы находите, что на улице хорошая погода?
— А погода-то здесь при чем? — удивилась Белянка.
— Хватит, — отрезала Клементина. — Можете идти гладить. Я займусь ими сама.
Служанка вышла.
— Пускайте и дальше свои слюни, — сказала Клементина. — Если моим котяткам так хочется!
— Больше не хочется, — сказал Ситроэн.
Он встал.
— Пошли, — позвал он братьев. — Теперь будем играть в поезд.
— Поцелуйте меня в щечку, — попросила Клементина.
— Нет, — отказался Ситроэн.
— Нет, — отказался Жоэль.
Ноэль промолчал. Более лаконичного отрицания и не придумаешь.
— Вы больше не любите свою мамулечку? — спросила Клементина, опускаясь на колени.
— Да любим же, любим, — ответил Ситроэн. — Но мы играем в поезд. Ты должна быть в поезде.
— Ладно, сажусь, — согласилась Клементина. — Хоп! По вагонам!
— Гуди теперь, — приказал Ситроэн. — Ты будешь гудком. А я — машинистом.
— И я тоже, — сказал Жоэль и застучал — чух-чух — колесами.
— А я… — начал Ноэль и замолчал.
— Ах! Мои дорогие малыши, — расчувствовалась Клементина и бросилась их целовать.
— Гуди, — сказал Ситроэн. — Мы уже подъезжаем.
• • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • • •
Жоэль затормозил.
— Ну что ж, — просипела охрипшая от долгого гудения Клементина, — этот ваш поезд работает как зверь. А теперь идите кушать пюре.
— Нет, — сказал Ситроэн.
— Нет, — сказал Жоэль.
— Ну, ради меня, — взмолилась Клементина.
— Нет, — сказал Ситроэн.
— Нет, — сказал Жоэль.
— Тогда я заплачу, — предупредила Клементина.
— Ты не умеешь, — презрительно изрек Ноэль, спровоцированный на эту необычную многословность наглым материнским заявлением.
— Что? Я не умею плакать? — возмутилась Клементина.
Она разрыдалась, но Ситроэн быстро привел ее в чувство.
— Нет, — сказал он. — Ты не умеешь. Ты делаешь «у-у-у». А мы делаем «а-а-а».
— Ну, тогда а-а-а! — заныла Клементина.
— Не так, — сказал Жоэль. — Слушай.
Прочувствовав ситуацию, Ноэль выжал слезу. Жоэль, не желая уступать брату, заплакал в свою очередь. Ситроэн никогда не плакал. Он только грустил. Может быть, даже тосковал. Клементина испугалась.
— Вы что, плачете по-настоящему? Ситроэн! Ноэль! Жоэль! Перестаньте же! Деточки мои! Да что с вами такое? Что случилось?
— Противная! — жалобно проскулил Жоэль.
— Злая! — злобно взвизгнул Ситроэн.
— Йя! —
— Деточки мои дорогие! Да нет же! Ничего страшного, я ведь пошутила! Вы меня с ума сведете!
— Я не хочу пюре, — сказал Ситроэн и вдруг заревел.
— Не очу! — вторил Ноэль.
Выходя из себя, Жоэль и Ноэль забывали говорить правильно и начинали по-детски лепетать.
Сбитая с толку Клементина бросилась их ласкать и целовать.
— Мои ангелочки, — затараторила она. — Ну и ладно, с этим пюре. Съедим потом. Не сейчас.
Все прекратилось как по волшебству.
— Пошли играть в корабль, — предложил Жоэлю Ситроэн.
— О! Да, в корабль, — обрадовался Жоэль.
— В корабль, — подытожил Ноэль. Они отодвинулись от Клементины.
— Оставь нас, — сказал Ситроэн. — Мы будем играть.
— Я вас оставляю, — промолвила Клементина. — А если я останусь с вами и немного повяжу?
— В другой комнате, — разрешил Ситроэн.
— В другой, — повторил Жоэль. — У, корабль!
Клементина вздохнула и скрепя сердце вышла. Как ей хотелось, чтобы они оставались ее малышами, ее очаровашками. Совсем как в первый день, когда она кормила их грудью. Клементина опустила голову и погрузилась в воспоминания.
III
— Чу! Чу! — шикнул Жакмор. — Ты меня сбила. А как все хорошо складывалось. Отныне я буду говорить о себе в третьем лице. Это меня вдохновляет.
Он все шел и шел. По обе стороны дороги изгородь по-зимнему укуталась гагачиным пухом (гагачи — птенцы гаг, как аристократичи — дети аристократов), и все это маленькое гагачье, набившееся в кусты боярышника, чтобы поклевать себе пузо, казалось скоплением сугробиков из искусственного снега. Холодные зеленые канавы, залитые водой с лягушками, томились в ожидании юльтабрьской засухи.
«Я совсем доконался, — продолжал Жакмор. — Это место меня доконало. Когда я здесь только появился, я был молодым энергичным психиатром, а теперь я по-прежнему молодой, но совершенно не энергичный психиатр. Отличие, несомненно, разительное. А все из-за этой поганой деревни. Этой чертовой гнусной деревни. Воспоминание о первой ярмарке стариков теперь меня веселит. Скрепя сердце я отвешиваю затрещины подмастерьям и уже отыгрался на Сляве, чтобы не чувствовать своей вины. Ладно! Теперь все. Я активно примусь за работу». Все это говорил себе он, Жакмор. И чего только в голову не придет, просто невероятно, всего и не передумаешь.