Серебро

Эдуард Диа Диникин

– А вы действительно поэт?

– Возможно, – ответил Шорох.

– Прочитайте что-нибудь своё. Лучше из последнего.

– Что ж, извольте, – усмехнулся тот. – Вот вам из последнего. Последней не бывает.

И Шорох начал, медленно и будто подыскивая слова:

Я надену костюм домино,И пойду я один в синема,Этот мир был проявлен давно,По сценарию Аримана.Персиянку бросая в волну,Стенька Разин, пример атаманам,Зачинает

тем фильму одну,Для тапёра фортепианного.Тот стучит по дощечкам, что в рядУстановлены в должном порядке.Бело-чёрный выстроив лад,В этой видимой сущности шаткой.В синема я сниму домино,Проявлюсь я загадочным принцем.Пусть закончится это кино,Но останется в вечности принцип.

Бурлюк заворожённо поставил свою рюмку обратно на стол.

– Так вы импровизатор? – спросил он.

– Во многом – да.

– Мне ваши стихи очень понравились, – сказал молчавший долгое время Хлебников. – Как вы здорово обыграли принцип домино! Я часто думаю о мироздании. А также о том, как в нём использован принцип домино. И как точно то, что этот принцип часто задействован кем-то могущественным, в капюшоне. Сорвать капюшон с его головы. Сорвать и увидеть – кто он!

– Некоторые из современных поэтов считают, – начал Шорох, – что писатель только выгибает искусную вазу, а влито в неё вино или помои – безразлично. Идей, сюжетов – нет. Каждый безымянный факт можно опутать изумительной словесной сетью. Так что важно ли, кто там под капюшоном, Робин Гуд или Великий Инквизитор?

– Вы считаете? – не то изумился, не то просто не понял Хлебников.

– Я просто спрашиваю. Важно ли то, что в вазе?

– Пить-то народу. Вы про это? – спросил Бурлюк. – Если про это, то не стоит даже беспокоиться. Народу хватит «Понизовой вольницы». А ненужные буквы и слова надо просто убрать, чтобы очистить сознание от всякого мусора!

Неожиданно появившийся Тиняков громко, пьяно закричал:

– За сюжеты и темы поэта судить нельзя, невозможно, немыслимо! Судить его можно лишь за то, как он справился со своей темой.

– И вы не считаете, что это даже не верх лицемерия, а самый низ лицемерия? – Шорох с любопытством смотрел на поэта.

– Нет. Это его золотая середина, – расхохотался Тиняков. – Кстати, позвольте полюбопытствовать, откуда вы знакомы с Квашневским?

– Квашневским-Лихтенштейном, – поправил Шорох. – Он не любит, когда его фамилию укорачивают. А на ваш вопрос охотно отвечу – познакомились мы с ним в Соединённых Штатах Мексики.

– Вот как?! Должно быть, интересно?

– Интересно познакомились или было ли интересно в Мексике?

– И то, и другое. Там сейчас жарко. Я опять двойственно сказал. Какая яркая гражданская война, какие будоражащие воображение события! Не то что у нас – убьют мерзавцы очередного губернатора и в кусты… – Тиняков осёкся.

– Поверьте, война только издалека кажется завораживающим зрелищем, – заметил Шорох.

– Вы из Мексики, господин Шорох? – подключился к разговору мужчина, вставший за минуту до этого из-за стола с Куприным. В его речи послышался явный южнорусский говорок. – Сапата, Вилья, проклятые «гринго», индейцы! Завидую вам. Кстати, просветите, что значит «гринго»? Да, мексиканцы так называют североамериканцев. Это всем известно. Но что это значит? Есть ли

точный перевод на русский?

– «Гринго», как ни странно – это просто грек, – ответил Шорох. – Уж не знаю, почему мексиканцы так стали называть североамериканцев.

– «Грек»? – удивился мужчина. – Надо же, как прозаично. Кстати, знаете, как у нас в Одессе называют греков?

– Как же? – вежливо поинтересовался Шорох.

– Пиндосами, – ответил мужчина. – Уж не знаю почему.

– Возможно, в честь Пиндара [22] , – с улыбкой предположил Шорох.

– Валерий, ты слышал стихотворение Владимира? – громко, стараясь перекричать ресторанный гомон, крикнул Бурлюк проходившему мимо Брюсову.

22

Пиндар (IV в. до н. э.) – один из крупнейших древнегреческих лириков.

– Нет, но с удовольствием послушаю.

– Нет, нет, – стал отнекиваться Шорох. – Я не поэт совсем.

– Он сильно скромничает, – убеждённо запротестовал Бурлюк. – Поэт, и ещё какой. Несколько минут назад он блестяще сымпровизировал на тему кино, персиянской княжны, костюма домино и всего Сущего.

– Правда? – Брюсов с интересом посмотрел на Шороха.

– Да ты присаживайся. Прошу вас, господин Шорох.

– Ну, если настаиваете…

Владимир Шорох прочитал стихотворение ещё раз.

– Как здорово вы связали капуцинов с домино, – задумчиво произнёс Брюсов. – Это блестяще!

– Капуцинов? – удивился Бурлюк и вдруг понял. – Ах, да, конечно! Домино, капюшон, монахи-капуцины в своих огромных капюшонах и бульвар Капуцинов! Да, а стихотворение ещё более глубокое, чем даже казалось!

Разговор пошёл быстрый, живой, с восклицаниями и возлияниями такими, что вскоре Шорох почувствовал необходимость посетить уборную.

Но от этой мысли его отвлёк Квашневский-Лихтенштейн.

– Володя! А ты, я гляжу, уже познакомился со столичной богемой.

– Да. И очень доволен, – улыбнулся Шорох.

– Ваш друг прекрасный поэт, – заявил Брюсов.

– То, что он прекрасный стрелок, отличный фехтовальщик, музыкант великолепный и просто смелый человек – это я знаю, но то, что ещё и поэт – это стало для меня сегодня новостью!

Уже очень пьяный Тиняков подумал, что фраза Квашневского довольно странна, но никак не мог понять – чем.

– Давайте сдвинем столы, как обычно, – предложил Брюсов.

Его предложение было встречено с энтузиазмом. Столы, рассчитанные на четырёх персон, сдвинули. Теперь в компании оказалось более двадцати человек.

– Володя, – обратился к Шороху Квашневский-Лихтенштейн, – спой мою любимую, будь другом. Про таракана. Не всё же Шаляпину про блоху петь. А вот и гитару принесли.

– Con placer [23] , – ответил Шорох и, взяв гитару, быстро пробежался пальцами по струнам.

– Семиструнная, – заметил он. – Но ничего – добавим русской элегии в мексиканский задор. Итак – ла кукарача, ла кукарача, – запел он, и все мгновенно поддались азарту латиноамериканского ритма.

23

С удовольствием (исп.)