Серебряная подкова

Тарджеманов Джавад

– Ну и что с этого?
– с удивлением ответил Симонов и, прищурив глаза, посмотрел туда, куда показывал Николай.
– Ты их считаешь, что ли? Пылищи-то здесь хватит!

– Я не о том, - Николай приподнялся на локоть.
– Скажи мне, чем вызвано движение пылинок?

– Ах вот оно что!
– Симонов смутился, вопрос-то был задан серьезный. Подумав, он ответил: - Полагаю оттого, что воздух никогда не бывает спокоен: в нем движутся навстречу друг другу и перемешиваются потоки теплого и холодного воздуха. Эти потоки, пожалуй, и заставляют пылинки двигаться.

–

Нет!
– возразил Николай.
– Потоки воздуха должны увлекать всю пыль в одном и том же направлении.

Я наблюдал это, когда Салих-бабай топил печку. Если, например, пускать табачный дым вблизи горячей печки, то потоки воздуха уносят его вверх, к потолку. Наоборот, у холодных окон потоки гонят дым к полу. А пылинки ведут себя совсем по-другому: одна из них летит вверх, ее ближайшая соседка может стремительно падать вниз или в сторону. Беспорядочная пляска.

– Хм...
– задумчиво протянул Симонов.
– Стало быть, потоки воздуха не являются причиной беспорядочного движения пылинок. Да, пожалуй, ты прав...

– Я знаю, что прав, - перебил его Лобачевский.
– Да что в этом проку? Ведь я все-таки не знаю главного: какая же неведомая сила все время пылинки швыряет из одной стороны в другую?

– А ты, Николай, пока не думай об этом. И так у тебя голова болит.

Лобачевский усмехнулся.

– Как же не думать? В движении пылинок должна быть своя определенная причина, должен быть какой-то смысл! Ведь здесь, как в науке о строении Вселенной, мы имеем дело с теми же основными факторами: пространством, движением и телом, хотя и ничтожно малым по сравнению с какой-нибудь звездой.

– Хорошо, что припомнил!
– воскликнул Симонов, стараясь отвлечь друга от трудного вопроса. Он вынул из большого свертка с книгами брошюру. Сегодня в гимназической библиотеке нашел интересное сочинение профессора Тимофея Осиповского...

– Осиповского, говоришь?.. Дай-ка сюда!
– Лобачевский нетерпеливо протянул руку.
– Наверное, тот самый, который написал учебник по геометрии?.. "О пространстве и времени... Речь, говоренная в торжественном собрании императорского Харьковского университета, бывшем 30-го августа 1807 года..." - прочел он заглавие брошюры.- - Интересно, что же Осиповский пишет о пространстве?

– Он резко выступает против одного из новейших философов Германии Канта...

– Против Канта?
– переспросил Лобачевский, еще больше волнуясь. Недавно профессор Бартельс очень хвалил его книгу "Критика чистого разума".

– Точно! Осиповский как раз ее и разбирает...

Но тут разговор неожиданно прервался: в комнату вошел директор-профессор Яковкин в сопровождении доктора Фукса.

– Великолепно, великолепно!
– воскликнул директор еще с порога, обращаясь не то к Фуксу, не то к сидящим на кровати.
– Дружба - великое дело. Я доволен, что верные друзья не забывают больного товарища.

Симонов поднялся ему навстречу. Но Яковкин покровительственно махнул рукой и, подойдя к постели, бесцеремонно уселся на нее, так что Лобачевский вынужден был подвинуться.

– У вас,

мой друг, слабый организм, - внушительно говорил директор. Его надо беречь, охранять от всего, что может оказаться вредным. Вы бледны, худы, словно перенесли тяжелую болезнь.

– Я, господин директор...
– попытался что-то сказать Лобачевский, но Яковкин прервал его:

– Я слышал, вы много читаете. Такое пристрастие к разным книгам для больного крайне опасно. И главное, увлекаясь чтением, вы пропустите такие важные предметы, как лекции профессора Бартельса.

"Что такое?
– не понял Николай, глядя во все глаза на Яковкина.
– Ведь сам же не давал разрешения посещать уроки Бартельса. Потерял из-за него целый год, целый курс лекций".

– Будьте любезны, после выздоровления, - договорил Яковкин, подымаясь, - посещать все лекции, особенно лекции многоуважаемого Бартельса. И дайте слово, что будете заботиться о своем здоровье.

– Хорошо, - совершенно сбитый с толку, пробормотал Николай.

– Это мне от вас и нужно. Всего вам хорошего!
– Приветливо помахав рукой, директор вышел в сопровождении Фукса.

Приятели посмотрели друг на друга и рассмеялись.

– Тут какая-то собака зарыта, - решил Симонов, согнутым пальцем вытирая прослезившиеся глаза, - Этот плут, что бы ни делал, три увертки про запас в кармане держит...

На следующий день Лобачевский впервые присутствовал на лекции Бартельса.

Профессор читал приложение тригонометрии к сферической астрономии и математической географии. От основных свойств тригонометрических функций он перешел к их применению при геодезических и астрономических вычислениях. Перед студентами раскрывалась широчайшая картина единства математики. Аудитория замерла в напряженном внимании.

Лобачевский жадно слушал, боясь проронить хотя бы одно слово. А сколько важных и необходимых знаний было упущено за год!

На лекциях Бартельса Николай впервые узнал, что не только для природы геометрии, но и для всего математического знания характерны поразительные внутренние связи. Отсюда вытекало и то бесчисленное множество приложений, которые одна область математики находит в другой.

Это неожиданное открытие еще больше увеличило интерес Лобачевского к лекциям Бартельса.

Дни летели один быстрее другого. Лобачевский даже не заметил, как наступила весна. С головой ушел он в занятия по высшей математике, все больше углубляясь в теорию. Этому, кроме успеха Бартельса, немало способствовало и другое обстоятельство.

Почти сразу же по выздоровлении Лобачевского студентов перед вечерней молитвой собрали в зал заседаний.

Там были все профессора и преподаватели. Яковкин огласил полученное из Петербурга послание Румовского.

– "Желал бы я, чтобы между студентами и кандидатами больше находилось таких, - торжественным голосом прочел Яковкин, - кои бы приготовляли себя к математическим, физическим и философским наукам..."

Лобачевский почувствовал, как кто-то крепко сжал его руку. Обернувшись, встретился со смеющимися глазами Симонова.