Серебряная рука
Шрифт:
— Это хирург дал тебе мазь?
— Нет, господин. Вы же не разрешили обращаться к нему и велели прогнать его, если он явится. Я сам готовлю снадобья, но не знаю, помогут ли они.
Арудж-Баба сидит на террасе и неотрывно смотрит на горизонт.
— Хайраддина все не видно. Наверно, генуэзец хорошо потрепал его, раз он так долго не возвращается! Да, у каждого своя беда… Осторожнее с этой своей гадостью! Ты же знаешь, я ее терпеть не могу!
А Осман удивляется, как покорно хозяин сносит перевязки по три раза на дню и почти
— Когда Хасан принесет мне руку, рана должна быть полностью зарубцована.
Осман Якуб продолжает забинтовывать больное плечо.
— Ты не говоришь, как там у него дела. Хочешь, чтобы я поверил, будто он не справится? Напомни ему, что его ждет. Пусть пока упражняет свою левую руку: если он не окончит работу к назначенному сроку, может быть уверен, что останется без правой.
— Он знает об этом, господин.
— Я свое слово сдержу.
— Поэтому, господин, я так и беспокоюсь.
Работа над серебряным остовом руки уже окончена. Юноши испытывают шарниры, сами натягивают лямки: механизм пока еще не совсем готов, но, похоже, все в порядке.
Искусственная рука лежит в кузнице на большом столе; рядом разложены пластинки, которыми она будет отделана.
Украшения получились очень изящными, внешне все выглядит прекрасно. Все дело в механизме.
Идея сама по себе хороша, но трудноосуществима. Все основано на сочетании с естественными движениями культи и на давлении, которое она будет оказывать на разные точки осевой линии. С помощью множества пружин и под воздействием идущих от культи импульсов механическая рука как бы оживает. Ее можно поднять, согнуть в локте, ею даже можно держать у груди щит.
Хасан упирается руками в стол и качает головой:
— Нет, не годится. Она должна быть прочнее и легче.
И снова проверяются расчеты, придумываются новые сочленения. Хасан в отчаянии.
Дни идут, а он все недоволен достигнутым. Оттого что он не выходит из кузницы, где полно едкого газа и дыма и совсем нет дневного света, у него заболели глаза. Нездоровая полутьма озаряется лишь вспышками жаровен и горнов, которые ослепляют своей чрезмерной яркостью и причиняют глазам еще больший вред.
Когда Хасан выходит на свежий воздух, чтобы получше разглядеть какой-нибудь рисунок, проверить качество чеканки, насечки, в глазах стоит туман, смотреть больно, и ему приходится ждать, когда они вновь привыкнут к солнечному свету.
Однажды, когда из-за выхлопа особенно едкого дыма из глаз Хасана потекли слезы, Рум-заде сочинил стихотворение, которое называлось: «Как человек страдает и плачет при мысли об ожидающей его каре». Собственно, это не стихотворение, а просто набор слов: Рум-заде не поэт, но он любит острить, и благодаря ему в кузнице иногда раздается смех.
— Если твоя затея — сплошное безумие, нужно, пока возможно, принимать ее со смехом. Бесполезно преждевременно посыпать голову пеплом.
Но Хасану,
Однажды ночью, ожидая, когда остынет какая-то отливка, он решает изготовить не только правую руку, но еще специальную перчатку для левой и украсить ее тыльную сторону такими же прекрасными серебряными и золотыми узорами.
Задача сделать механическую руку красивой — выполнена. Она, несомненно, произведет отличное впечатление. К тому же ее можно будет хорошо и прочно крепить к торсу. Целая система пластинок соединяет крепкий наплечник с воротником и наплечником на левой руке. Но что до движения, то о нем, кажется, можно только мечтать.
До назначенного срока остается семь дней, после чего будет вынесен приговор. А пока нужно доделать еще штук тридцать позолоченных чешуек и внутреннюю обшивку на предплечье.
Наш прирожденный дипломат Осман извлекает определенную пользу из своих посещений господина, каждый раз представляя ему ситуацию почти безнадежной. Скупо описывает состояние дел, дает понять, что очень боится полной неудачи, внушает хозяину, что нельзя ставить перед людьми такие неосуществимые задания и что кара Господня неизбежно постигнет того, кто с этим не считается. В общем, Осман хочет подготовить Аруджа к тому, что его ждет разочарование, и таким образом загодя смягчить его гнев.
Арудж-Баба терпит сентенции старика только потому, что притворяется, будто вовсе их не слышит: словоизлияния Османа его уже не трогают. Но в душе он, вероятно, начинает мириться с мыслью, что невозможно, да и святотатственно, подделывать творения Всевышнего. Во всяком случае, Осману кажется, что он замечает у хозяина некоторые признаки смирения: продолжительное спокойное молчание в часы послеобеденного отдыха и радостные восклицания, когда ему под руководством опытного наставника удается попасть в мишень стрелой с левой руки, или расколоть больше, чем прежде, тыкв одним ударом меча, или поднять и зашвырнуть как можно дальше железную болванку.
А вот и самый убедительный признак зарождающегося смирения: однажды утром во время грозы на фоне почерневшего неба появляется чайка. Птица садится на подоконник и пристально смотрит на обнаженного по пояс раиса, который делает гимнастические упражнения, укрепляющие мышцы плеч, левую руку и культю. Арудж-Баба замирает. Он не прогоняет чайку, а, наоборот, внимательно смотрит на нее благодарным взглядом и, поворачиваясь перед ней во все стороны и как бы демонстрируя себя, говорит:
— Благодарю тебя, о посланец Неба. Благодарю, что ты в ужасе не отшатнулся от меня. Видишь, что осталось от Аруджа, смотри, смотри же. Таким я и останусь навсегда — одноруким Аруджем, если парню ничего не удастся сделать. Придется, как видно, научиться выходить на люди без руки.