Серебряная рука
Шрифт:
Хайраддин сочиняет стихи и песни, и Арудж-Баба очень гордится этими талантами брата и даже немного завидует ему, хотя и считает, что все это — безделица. А потому между десятой и одиннадцатой сменой блюд, то есть перед подачей новых сластей и прохладительных напитков, Арудж распорядился уделить время для песнопений и чтения стихов. Во время восьмого перерыва выступают дрессированные обезьянки, а во время девятого гостей потчуют табаком, захваченным у испанцев, тех самых испанцев, что как самые настоящие пираты отняли столько богатств у обитателей Нового Света, которых они провозгласили своими врагами и сразу стали грабить. «Грабители» и «пираты» — вот эпитеты, которыми с гневом и презрением наделяют друг друга
— Все зависит от того, с какой стороны смотреть, — утверждают некоторые из сотрапезников.
А вот Хайраддин с этим не согласен. Между законным главой государства и пиратом существует огромная разница. Ведь в каждом государстве есть свои законы, управляющие всей жизнью.
— Если у Дориа хватает наглости проскальзывать у меня под носом, прикидываясь этакой наседкой, прикрывающей своих цыплят, мой долг — дать ему бой, как того требует закон выживания. Если бы я оставил его безнаказанным, он завтра же явился бы сюда и склевал моих ястребят прямо в гнезде.
Смешиваются в общий гул тосты, остроты, смех, но разговор продолжается. Хайраддин очень любит такие дискуссии: они помогают разобраться в проблеме, установить, кто настоящий кондотьер, а кто — обыкновенный пират.
«Да, очень уж вам всем нравится воевать!» — думает Осман Якуб, который сидит, сложив ноги калачиком, на большой скамье. Надо сказать, что его мысли и суждения никак не согласуются с порученной ему скромной ролью — следить за спокойным течением празднества: держа в руках веера, с помощью которых Осман делает условные знаки слугам, старик незаметно осеняет себя крестным знамением, моля Бога простить хозяевам их ложь, ибо лгут они с чистым сердцем.
— Сынок, — говорит Арудж-Баба, — пусть враги называют тебя пиратом, будь корсаром, если сумеешь. Не можешь же ты размахивать перышком, когда на тебя идут с саблей наголо или с мечом! Война есть война, она тоже часть судьбы человеческой. И делятся войны только на выигранные или проигранные.
Наконец наступает перерыв между десятой и одиннадцатой сменой блюд. Звучат песни и стихи на разных языках.
— Каждый может слагать вирши на языке, который ближе всего его душе.
Многоязычие — неизменная традиция во дворце Краснобородых. Хайраддин считает, что этого требуют интересы управления страной. Берберский адмирал должен быть полиглотом, чтобы нигде, ни в каком краю не чувствовать себя чужаком, выказывать любезность друзьям и умело избегать врагов.
Состязание поэтов проходит неровно и порой навевает скуку. Но закон вежливости требует с одинаковым вниманием выслушивать и мастеров, и тех, кто только пробует свои силы в искусстве стихосложения.
Когда все официальные поэты и дилетанты заканчивают выступления, встает Арудж-Баба.
— Теперь моя очередь, — говорит он.
Сделав знак музыканту, перебирающему струны своего инструмента, он, медленно и торжественно постукивая левой рукой по серебряной правой, начинает читать:
— Как хорошо быть мужчиной, прожившим долгую жизнь, как хорошо быть пиратом — старым морским волком, вновь жаждущим впиться зубами в добычу…
Громко, низким голосом читает Баба свои нескладные стихи, немало удивляющие гостей. Новоявленный поэт воспевает битвы, штормы, о которых он так мечтает, вспоминает о мимолетных радостях любви и жестоких схватках с врагами, вкладывая при этом в свой речитатив столько страсти, что его неуклюжие вирши зажигают аудиторию.
Под аплодисменты и восторженные крики удовлетворенный бейлербей садится на свое место.
В
Пять юношей, одетых в красное, держат украшенную геммами вазу, на которой красуется корабль — с парусами, снастями, пушками и матросами.
Чтобы выполненным из сладкого теста матросам сделать лица, пришлось прибегнуть к помощи кулинара-христианина: главный повар — правоверный мусульманин — не смог бы отважиться на такое, не впав в тяжкий грех, так как его религия запрещает изображать человеческую фигуру с лицом. Но во владениях Краснобородых повара всех рас и вероисповеданий, так что всегда можно найти выход из положения, не оскорбляя чувств верующих.
По знаку церемониймейстера самый маленький из мальчиков открывает дверцу трюма сахарно-марципанового корабля, и оттуда вылетают две щебечущие канарейки; покружив немного в воздухе, они садятся на тюрбан Хасана.
— Слава Аллаху! — кричит счастливый Осман Якуб. — Какое чудесное знамение!
Осману прекрасно известно, что канареек перед этим долго дрессировали, но, увидев птичек на голове Хасана, он считает, что их и впрямь послал Всевышний как знак предпочтения. Совершенно счастливый, он после стольких часов работы опять принимается без устали махать веерами и опахалами, управляя кравчими и слугами, которые вносят все новые яства, и следить за продолжительностью пауз между переменами блюд и выступлениями музыкантов и других артистов.
V
Праздники прошли, занятия в школе окончились, и Хасан усиленно практикуется в управлении государством: принимает участие в дипломатических миссиях, официальных церемониях, заседаниях Совета, иногда развлекается, главным образом охотой, скачками на конях и верблюдах, парусными гонками.
Наступили дни ожидания, порой — слишком спокойные и пустые. Арудж-Баба блаженствует и все не нахвалится своей новой рукой. Он отдыхает, наслаждается вернувшимися к нему радостями жизни и, в сущности, ничего не делает, уделяя много времени курсу восстановительной терапии, который прописал ему один искусный лекарь-иудей: тут и целебные ванны, и парная баня, и массаж, очищающие организм от последствий переедания. Курс рассчитан на три недели, но уже по прошествии первых семи дней раис начинает раздражаться, недовольно фыркать, скучать и часто требует, чтобы Хасан составлял ему компанию. После каждого сеанса лечения, прежде чем выйти из бани, раис слегка закусывает и отдыхает за игрой в шахматы, и если игра складывается интересно, он может просидеть за шахматной доской несколько часов подряд. Бани закрываются с заходом солнца. Но Арудж-Баба — царь и может оставаться в них сколько ему вздумается. Для него и его свиты зажигают огни в залах для игр и для отдыха. Иногда Арудж-Баба задерживается там до самого рассвета, и тогда, словно в благодарность за компанию, он сопровождает сына в его скачках по холмам. Оторвавшись от общего эскорта и с гиканьем подстегивая скакунов, они затевают отчаянную гонку, вспугивая стаи птиц, которые выпархивают из-под самых копыт, и наводя страх на разбегающихся крестьян.
Как-то ночью, когда Осман Якуб, терпеливо дожидаясь их возвращения, сидит в уголке и предается разным мыслям, Хасан вихрем влетает в комнату, целует старика в обе щеки и в лоб и, подхватив под мышки, с радостными криками кружит его.
— Господи Иисусе и милостивый Аллах, ты что, упал с верблюда и лишился разума? Или разглядел среди звезд счастливый знак?
— Арудж-Баба отпускает меня с Хайраддином!
Осман протирает глаза и недоуменно смотрит на Хасана.
— Он говорит, что настало время завершить мое образование в какой-нибудь хорошей битве. И Хайраддин доверяет мне один из кораблей своего флота! Отплываем немедленно, хотя теплый сезон уже окончился!