Серебряная свадьба полковника Матова (сборник)

Стоянов Людмил

В другом письме Матей Матов сообщал подробности боя у Демиркая и своего ранения; но рана не опасна, так что он даже не пойдет в госпиталь. "Я представлен к ордену за храбрость. Меня это не очень радует, потому что и разные проходимцы тоже представлены. И все же думаю, что он будет мне к лицу, да и ты, верю, будешь гордиться своим храбрецом".

Она увлеклась. Забавно — она ли не знала его, но сейчас он рисовался ей в новом свете, как чужой, незнакомый. И уже не был так противен. Он часто говорил, что нужно прощать близким мелкие слабости, хотя сам и не придерживался этого правила.

Йовка углубилась в чтение писем. Между прочим, он писал,

что война идет к концу и ей нужно приготовиться встретить его с цветами, потому что он исполнил свой долг (когда другие отсиживались на теплых местах), был ранен и спас полковое знамя. Его произвели в майоры, но он видел себя уже подполковником, полковником, генералом! "Как мы заживем, милая Йовка, ты себе даже не представляешь. Правда, я бывал груб с тобой, но быть простым поручиком — одно, а генералом — совсем другое. Почет, уважение, деньги. Будешь жить, как царица, одеваться в самые дорогие платья. Пусть тогда приходят твой отец и брат Коста — и их облагодетельствую, если хочешь знать". Затем он сообщал, что разругался почти со всеми офицерами, что они дразнят его "диким петухом"… "Подам жалобу в верховную ставку, чтобы приняли меры против несправедливости в назначениях, чинопроизводстве, награждениях…" Ни слова не было о глухом недовольстве солдат, о том, что они разуты, раздеты, что в письмах своих ропщут на войну, на бесчинства, творимые в тылу… Это, очевидно, до него не доходило, да и жена об этом не подумала, — сначала она читала письма с улыбкой и любопытством, потом с интересом: перед ней вставало прошлое, и оно не казалось ей таким уж беспросветным… Она задремала над письмами.

Когда Йовка очнулась, в окна заглядывал предрассветный сумрак утра.

5

Матея Матова похоронили торжественно, с военными почестями, как победителя у Демиркая и полковника, — этот чин он получил при увольнении из армии. Газеты поместили его портреты с описанием жизни, протекшей в честном и бескорыстном служении царю и отечеству. Не забыли подчеркнуть, что он — зять старого, заслуженного государственного и общественного деятеля Лазара Маждраганова…

Впереди процессии несли ордена покойного, далее следовали венки, катафалк, все провожавшие, военный оркестр и воинская часть.

Да, только сейчас вспомнили о его заслугах, когда он уже лежал в гробу, не способный колоть глаза кому бы то ни было, безвредный для любителей темных сделок… Как бы он возликовал теперь, увидев это всеобщее признание!

Жена и обе дочери, окруженные близкими и родственниками, шли за катафалком с воспаленными глазами, в траурной одежде. Их удивляла и радовала созданная вокруг покойного атмосфера торжественности, которая неожиданно возвышала его в их глазах. Звуки погребального марша усиливали их плач.

Дочери, впрочем, были более сдержанны, — необычная пышная церемония возбуждала их любопытство.

Мать была погружена в скорбь, сломлена всем происшедшим, поражена неожиданным ударом. В голове ее вертелись отдельные фразы из произнесенных в церкви речей, в которых Матей Матов был вознесен на недосягаемую высоту, так что она могла теперь смотреть на него только снизу вверх. Это вызывало двойственное чувство: с одной стороны, какое-то облегчение, словно бы она выздоровела после длительной и тяжелой болезни, и с другой — тоску по человеку, который все же был для нее самым близким из всех…

На кладбище, после обычных в таких случаях молитв и речей, когда пропели уже "Вечную память" и гроб был установлен на куче

вырытой земли у зияющей ямы, она повалилась на этот гроб и завыла каким-то хриплым, звериным воем:

— Мате-ей, Матей! На кого ты меня покидаешь, Матей!

Ее подняли и отвели в сторону.

Несколько ружейных залпов в серое мартовское небо возвестили о том, что гроб опускают в могилу. Ветер, безучастный и резкий, пригибал высокую сухую траву в городе мертвых.

1929

Перевод К.Бучинской и К.Найдова-Железова

Холера

Солдатский дневник

На Калиманском поле

1

Брегалница — река не мелкая, но в этот июльский зной она нам едва по колено. Босые, засучив штаны, бредем мы по лениво текущей воде безмолвно, как скотина, гонимая на водопой… Впрочем, мы особенно и не торопимся; гремящая впереди артиллерийская канонада подсекает нам ноги, словно косой.

На середине реки встречаюсь взглядом с унтером Илией; раздавая патроны перед отправлением на передовую, он сказал мне:

— Ты, студентик, у нас хиленький, хватит с тебя и полусотни.

Сейчас в его взгляде тревожный вопрос: "Слышишь?"

Колонна, перейдя вброд реку, собралась на том берегу. Присели обуться; редко кто обронит словечко — к чему говорить? При мысли, что через час-другой мы попадем на передовую, отнимается язык и начинается дрожь в руках. Вот, например, бай [14] Марин: силится продеть ремень в пряжку и никак не может. Пробует так и этак, но ремень не лезет, а нагнуться нельзя — мешает тяжелый ранец. Раздается команда, а ремень так и остается висеть:

14

Бай — почтительное обращение к старшим по возрасту.

— Становись!

Солдаты, толкаясь, суетясь, выстраиваются неровными рядами лицом к реке. За рекой, по склонам невысоких холмов, извивается новая линия окопов, — в случае необходимости отступим туда. Мы рыли их со смутным чувством, что роем себе могилу.

— Кру-гом! Шагом марш!

Сверху, с раскаленного неба, льются потоки зноя; наши лица заливает потом, не хватает воздуха. Держать равнение невозможно, ряды расстраиваются. Эхо боя доносится все явственнее, и одновременно слабеет наша решимость двигаться вперед. Все же стадное чувство побеждает, — колонна, как огромная гусеница, ползет вперед. Некоторые из солдат чуть не валятся с ног от усталости и голода. Вот она, передовая, на раскинувшихся перед нами холмах, вот и белые облачка в синем небе: они распускаются цветком при каждом разрыве шрапнели.

Среди нас много новобранцев и тыловиков, наспех собранных, чтобы пополнить поредевшие ряды. Новички особенно смешны. Они стараются подбодрить себя, повторяя, что все равно — двум смертям не бывать, а одной не миновать. Однако умереть, хотя бы и один раз, не такой уж пустяк. И чем ближе оно, то страшное, что ждет нас, тем яснее становится, что лучше смерть, чем мучительное ожидание. Пока ты не попал в бой, еще можно верить и даже рассуждать. Но как только перешагнешь этот огненный обруч, сразу оказываешься во власти какой-то чудовищной бессмыслицы. Зачем все это? К чему? Мысленно проклинаешь человеческую глупость…