Серебряная свадьба полковника Матова (сборник)
Шрифт:
— Кто это? — слышу за спиной знакомый голос. — А, студентик, это ты? — Унтер Илия Топалов переходит от одного к другому, проверяет своих людей.
— Я, господин унтер.
— Бог знает почему, но все о тебе беспокоюсь эти дни.
— Зачем же беспокоиться, господин унтер? Как все, так и я.
Он проходит дальше.
Справа от меня высокий солдат с обвислыми русыми усами, приятель бай Марина.
— Лучше скажи, когда хлеб привезут, — бормочет он.
— Бай Стоян, это ты? — окликаю я.
— Я-то я, но зачем я здесь?
— Как зачем?
— Винтовку
Позиция имеет несколько пулеметных гнезд, по фронту — проволочное заграждение. Мы, первыми вступившие в окопы, заняли места дежурных стрелков, остальные солдаты спят, свернувшись калачиком на дне окопа или же в тесных укрытиях, вырытых в земле.
Мало-помалу глаза привыкают к темноте. Ночной мрак становится прозрачным, звездное небо опускается ниже. Бледный свет звезд озаряет окопы своим далеким сиянием и наполняет спокойствием, напоминающим спокойствие смерти. Мы стоим с винтовками в руках и спим; те, что лежат внизу, на дне окопа, тоже спят; и вместе с тем мы бодрствуем, потому что каждую секунду либо раздается лай пулемета, либо проносится снаряд, который словно слепая птица, через мгновение ударяется о скалы с резким и зловещим вскриком:
— Т-р-ах-тах-тах!
Впереди, за проволочными заграждениями, движется что-то, будто несмело приближается плотная человеческая масса. Галлюцинация, видимо, была общей, потому что все винтовки вдруг изрыгают огонь, — и я вместе с другими палю без остановки. В такие минуты страх спасительней, чем храбрость. К тому же ночью можно стрелять без особой на то команды, да и в патронах нет недостатка, хотя каждая пуля стоит столько же, сколько триста пшеничных колосьев.
Мысль, что неприятель может начать наступление, держит нас в состоянии тревоги. Две его попытки атаковать были отбиты еще до нашего прихода; почему бы ему не предпринять и третьей?
Однако кто он? Как он выглядит? Неужели такие же люди, как и мы, — что невероятно, — или же некие марсиане, существа на тонких ногах, с огромными головами, пришедшие опустошить землю?
Кто-то легонько толкает меня в плечо:
— Эх, закурить бы!
Отчетливо различаю лицо бай Стояна Пыкова с русыми, обвислыми усами. Он испуганно смотрит на меня своими кроткими глазами:
— Постой, парень, ты что делаешь?
— Я, что ли? — спрашиваю.
— Будет тебе палить, без патронов останешься.
Испуганно ощупываю себя: да, в запасе всего одна пачка.
Призраки впереди исчезают.
Исчезает и страх. Тогда я оборачиваюсь к бай Стояну.
— Закурить, говоришь? Цигарку тебе? А снаряда не хочешь? — Но тут же меняю топ: — Ты, бай Стоян, откуда? Самое времечко познакомиться!
Он из Цалапицы. У него два женатых сына, оба в солдатах, и замужняя дочь; старуха — упокой, господи, ее душу — умерла этой зимой, а он даже не мог приехать на похороны. Ему бы, собственно, быть в обозе, но еще при мобилизации его записали на два года моложе и послали на передовую. Пришлось горя хлебнуть… Особенно его донимает
Пока мы беседуем, все вокруг странно белеет, словно на предметы, на людей, на землю оседает белесая пыль. Я долго в недоумении озираюсь, прежде чем догадываюсь, что это рассвет.
Печален вид окопа в этот ранний час. Оборванные, желтые люди лежат, неестественно скорчившись, на дне его и храпят, полураскрыв рты. Теплая ночь убаюкивает их, несмотря на бесчисленные опасности.
Вот уже и бай Стоян задремал. Сменилось боевое охранение. Я тоже обмякаю и мешком валюсь на землю, полумертвый, с угасающим сознанием. Усталость не дает уснуть, держит меня в состоянии полузабытья.
"Кто? Бай Стоян? — будто беседую с кем-то. — Нет, ищите его в обозе… Патронов мне хватит. Их у меня целая куча… Пускай противник атакует, если ему делать нечего… Говорят, наша артиллерия…"
Кто-то наступает на меня тяжелыми сапогами. В чем дело? Что я, вещь какая-нибудь, камень? Куда бегут эти люди? Где начальство?
Уже совсем рассвело.
Первая моя мысль: противник атакует. Земля над окопом словно кипит: вовсю молотит неприятельская артиллерия.
Вскакиваю, но, не сделав и двух шагов, в ужасе останавливаюсь. Громадная масса земли обрушивается на меня, затем оглушает страшный грохот:
— Т-р-рах-тах-тах!
Дым над позициями медленно рассеивается. Противник отброшен, отогнан штыками от наших окопов. Его артиллерия лишь изредка огрызается и, наконец, совсем замолкает. На позициях наступает тишина.
Но это особая, тревожная тишина. Есть убитые — трупы нужно убрать, есть и раненые — их надо отправить в тыл. Солдаты делятся впечатлениями от боя, глаза их воспалены, руки еще трясутся от возбуждения.
Раненых провожают с тайной завистью. Мертвым — и то готовы позавидовать. Хуже всего тем, кто остается.
Бай Стоян, благодушно похлопывая меня по плечу, говорит:
— Если бы я тебя не отдернул, засыпало бы землей.
И правда, я обязан ему жизнью; впрочем, это весьма относительно — каждый может сказать, что обязан жизнью другому, а вернее, случаю. Кто знает, быть может, отдернув меня, он сам избежал какой-нибудь шальной пули.
Все же меня свалило с ног, и я долго лежал без сознания, а когда пришел в себя, атака была отбита. Илия подошел проведать меня:
— Я видел, как ты падал, — сказал он. — Ну, думаю, готов наш студентик…
Я чуть ли не единственный представитель "интеллигенции" в нашей роте. Здесь все больше крестьяне, и они смотрят на меня участливо и с удивлением.
— Что же ты, студентик, не устроился где поспокойней?
— А зачем мне устраиваться? Если все начнут устраиваться, что тогда будет?
— Так-то оно так, а все же каждому эта проклятущая жизнь дорога…
Впрочем, есть у нас и еще "интеллигент": студент Лазар Ливадийский, веселый парень, который позволял себе вступать в пререкания с фельдфебелем Запряном, за что все солдаты любят Лазара.