Серебряная свадьба
Шрифт:
— Нечего меня умолять! — рявкнул Грегори, не сводя глаз с дороги. — Ненавижу зануд, которые вечно хнычут и умоляют.
— Тогда я тебя прошу…
Они увидели запряженную ослом телегу не раньше, чем налетели на нее. Испуганное животное поднялось на дыбы, и двое стариков вместе со своей поклажей выпали на дорогу.
— О Господи!..
Они беспомощно смотрели, как осел, крича от боли, протащил телегу прямо по телу одного старика и она поползла под откос к озеру.
Отец Хёрли бросился к телеге, в которой вопили двое детей.
— Все в порядке, мы тут, мы тут, — закричал он им.
— За рулем был ты, дядя Джим, умоляю тебя, во имя всего святого!
Священник не слушал. Он подхватил на руки одного цыганенка — маленькую девочку, снял с телеги, потом вытащил второго и что было сил потянул назад осла.
— Послушай, заклинаю тебя. Подумай — так будет лучше, так подсказывает здравый смысл. От меня они мокрого места не оставят, а на тебя они не посмеют указать.
Отец Хёрли как будто его не слышал. Наконец телега снова встала на дороге, где неподвижно сидели оглушенные старики. Один обхватил голову руками; сквозь пальцы проступила кровь.
— Это же цыгане, дядя Джим, они не имеют права тут таскаться без огней, без сигналов, без предупреждающих знаков… Тебе ничего не сделают… В пабе слышали, как ты сказал, что отвезешь меня домой.
Отец Хёрли опустился на колени возле старика и заставил его отнять ладони от головы, чтобы увидеть рану.
— Ничего страшного, друг мой, ничего страшного. Дождемся, пока кто-нибудь проедет, и отвезем тебя в больницу. Пару швов наложат, только и всего.
— Так как ты поступишь, дядя Джим?
— О, Грегори…
Священник со слезами на глазах посмотрел на единственного сына родителей, которым сегодня придется понять: жизнь далеко не так прекрасна и некоторым пока просто везло.
6. МОРИН
На чем бы мать настаивала, будь она жива, так это, чтобы похороны были организованы как положено. Морин хорошо понимала, что это значит. Это значит объявление в газете, чтобы все желающие могли прийти, а также приглашение домой — не всех, а кого следует. Причем два раза: и когда ее тело будет доставлено в церковь, и на следующий день, после погребения.
Все это Морин добросовестно исполнила — последняя дань уважения матери, которая отдала ей все и сделала ее тем, что она есть.
На Морин было отлично сшитое черное платье, на дом приглашен парикмахер, чтобы она могла предстать перед всеми, кто явится в церковь, с безупречной прической. Морин не считала это тщеславием, она всего лишь тщательно выполняет желание матери: смерть Софи Бэрри должна быть публично оплакана ее любящей дочерью, великолепной Морин, преуспевающей деловой женщиной, известным человеком в Дублине.
Ее мать одобрила бы напитки и бутерброды, поданные в большой гостиной, и то, как Морин двигалась среди гостей, бледная, но спокойная, представляла, благодарила, никогда не забывая, кто прислал венок, кто открытку, а кто письмо с выражением соболезнования.
Она кивала в знак полного своего согласия, когда ей говорили, что ее мать была прекрасная женщина, — ведь это чистая правда. Она кивала, когда ей говорили, мол, это к лучшему, что ее мать не страдала долго, ^на печально соглашалась с тем, что шестьдесят восемь
«У нее и разговора другого не было». «У нее был альбом с газетными вырезками обо всех твоих успехах».
«Она говорила, что ты для нее больше, чем дочь, — ты ей друг».
Добрые слова, ласковые прикосновения, грациозные жесты — мама осталась бы довольна. Никто не перепил и не буянил, однако царило приятное оживление, в котором мама усмотрела бы свидетельство того, что прием удался. Несколько раз Морин ловила себя на мысли, что собирается поговорить об этом с матерью, когда все кончится.
Хотя, говорят, так часто бывает. В особенности когда между двумя людьми была настоящая близость. А мало найдется матерей и дочерей, которые были бы так близки, как Софи Бэрри и ее единственное чадо Морин.
Возможно, все потому, что Софи была вдова и Морин столько лет жила без отца. Мать и дочь были очень похожи, вероятно, по этой причине люди преувеличивали их близость.
Софи поседела лишь к шестидесяти годам, и ее роскошная синеватого отлива седина ничем не уступала прежним волосам, блестящим, черным как вороново крыло. До последнего дня она носила двенадцатый размер и говорила, что скорее умрет, чем наденет одно из тех палаткообразных произведений портновского искусства, в которых с определенного возраста безвозвратно тонут столь многие женщины.
Безупречная внешность и жесткие стандарты не всегда помогали Софи завоевать любовь окружающих, но ей нужно было от них безграничное восхищение — и его-то она получала, получала всю свою жизнь. И она, Морин, позаботится о том, чтобы смерть Софи не поколебала этого положения вещей; с таким именно расчетом она закончит оставшиеся дела. Дом будет продан без всякой недостойной поспешности, поминальные открытки будут простыми, с черной каемкой и какой-нибудь уместной молитвой, чтобы можно было послать на память и друзьям-протестантам. Никакой слезливой безвкусицы, никаких фотографий. Этим занимается только прислуга, сказала бы мама. Уж она-то, Морин, не оскорбит память матери.
Предстояло еще разобраться с ее вещами. Друзья предлагали помощь, мол, это так тяжело, лучше, если поможет кто-нибудь посторонний, тогда удастся все быстро рассортировать без лишних эмоций. Но Морин только поблагодарила с улыбкой и заверила, что предпочитает сделать все сама. Большого желания разбирать вещи в одиночестве она не испытывала, но мама ни за что не позволила бы чужому человеку притронуться к своим вещам, не говоря уже о личных бумагах.
Отец Хёрли, которого они знали много лет, тоже предложил помочь. Он рад будет просто посидеть с ней, чтобы ей не было одиноко. Он говорил искренно, и маме он всегда нравился; она считала, что такой священник — украшение церкви, приятный в обхождении, культурный, к тому же, знаком со всеми стоящими внимания людьми (высокая похвала в устах мамы). Но даже его мама не подпустила бы к своим личным бумагам. Трогательные, берущие за душу проповеди, это да, идеальный священник для нашего прихода, но он не должен иметь никакого касательства к их личным делам. Это — забота Морин.