Серебряное озеро
Шрифт:
— Подобные фонтаны, господа хорошие, можно увидеть разве что в Санкт-Петербурге… Вы бывали в Санкт-Петербурге? Нет?! Что вы говорите?.. А в Шёнбрунне? Тоже нет?! Ай-ай-ай, ничего великолепнее вам не увидеть за всю свою жизнь. А уж в Версале, судари мои, и подавно должен побывать каждый, так что когда-нибудь и вам надо сорваться с места и… пейте меньше пунша, копите, скряжничайте, сколачивайте деньгу, приговаривая: пусть я буду скупердяем, пусть я стану отказывать себе в самом необходимом, но я должен перед смертью побывать в Версале… Можете взять почитать бедекер, у меня два экземпляра, один на французском, другой на немецком,
— Точнее, сто сорок! — вмешался прокурор, который не мог больше выносить трактирщиковой надменности.
— Позвольте! Нет уж, позвольте мне договорить до конца!..
— Да будьте любезны!
— Так вот, господа, пока мы пели для императрицы… а она, надо вам сказать, была по случаю нашего посещения в парадном сине-желтом платье, которое очень ей шло… тут входит император!
На самом деле трактирщик с юношеских лет презирал человека, который был известен как Сфинкс, Баденгэ и под прочими кличками [62] , однако после выступления перед французским императором резко переменил свое суждение. Теперь император стал для Аскания гением, величайшим политиком на свете и уж конечно замечательным полководцем, который вполне мог соперничать талантом с Величайшим из Великих [63] .
62
Имеется в виду Наполеон III (1808–1873), которого действительно называли «Сфинксом с берегов Сены» и Баденгэ (последним прозвищем он обязан каменщику, в одежде которого в 1846 г. бежал из тюрьмы).
63
То есть с Наполеоном I.
Сегодня трактирщику недоставало отклика слушателей, отчего Асканий никак не мог войти в раж, так что велел подать шампанского.
Его жертвы сидели потные, раздавленные обрушившимся на них величием. Либоц, который не любил кого-нибудь огорчать, хотел поднять общее настроение, однако перевести разговор на другую тему означало бы нанести Асканию смертельный удар. И адвокат снова встрял с, казалось бы, совершенно невинным вопросом:
— А каким вы тогда пели голосом, господин трактирщик?
Асканий сделал вид, будто роется в памяти, прикинул, не лучше ли соврать, попробовал ложь на язык и, наконец, ответил — дипломатично и не слишком обидно, но все же так, чтоб неповадно было и дальше задавать столь наглые вопросы:
— Да будет вам известно, уважаемые господа, что в хорошо спевшемся мужском квартете всего один голос, да-да, один за всех и все за одного… И если вы имеете хоть малейшее представление о великом и многотрудном певческом искусстве, то должны знать, что в нем одинаково важны все голоса, независимо от того, называются ли они первым или вторым тенором либо первым или вторым басом.
Тут трактирщик несколько переборщил, и предлог, под которым он оставил собеседников в неведении о том, что был всего лишь вторым тенором, разозлил прокурора, издавна тоже певшего в квартете. Шампанское придало ему куражу, и, поскольку Черне не желал больше слушать поучений, он как бы между прочим сообщил, что в студенческом хоре исполнял партию первого тенора.
Последовала гробовая
— Бывает два вида пения, милостивые государи, — шепотом произнес он, — как бывает много разных вин, сигар, кушаний, ликеров, вы согласны? Так вот, бывает пение как искусство, или артистическое пение, и бывает пение естественное, безыскусное, вы следите за моей мыслью? Я, например, занимаюсь артистическим пением, и то же самое можно сказать обо всех музыкально образованных людях, к какому бы классу общества они ни принадлежали. Посему я, в виде достойного ответа на сделанное прокурором Черне не совсем уместное замечание, прошу вас поднять бокалы за… искусство!
— Браво! — вскричал прокурор, который был слишком ленив и падок до удовольствий, чтобы тратить порох на ссору, а потому с радостью воспринял предложенный старым безыскусным певцом тост за искусство, тем более что тот всегда обеспечивал его дармовой выпивкой.
Либоц провел рукой по лицу, стирая с него ухмылку, а заметив, что Асканий дошел до состояния полной глухоты и слепоты, оборотился к Черне и громко произнес:
— А он занятен, этого у него не отнимешь.
Время двигалось к полуночи.
— Поговорите о чем-нибудь приятном! — велел трактирщик, не столько потому, что ему хотелось послушать, сколько ради того, чтобы самому отдохнуть; после чего переменил позу, всем своим видом давая понять, что готов терпеливо и покорно выждать до конца разговора, между тем как сам перебирал в голове мысли, намечая, о чем будет его следующий рассказ.
Черне, хорошо знакомый с этой тактикой, повернулся к Либоцу и заговорил о Париже, причем адвокат охотно отвечал на его вопросы и дополнял его сведения.
Будь на месте Аскания обычный человек, он бы вслух удивился, что уважаемые господа, оказывается, тоже бывали в Париже, и, улыбнувшись по поводу того, какого свалял дурака, постарался бы шуткой вызволить себя из неловкого положения; но Асканий был человеком необычным, поскольку наряду с замечательными качествами обладал изрядной субъективностью, властностью и себялюбием. Он был центром этого тесного мирка голодных должников, живших за счет его благодеяний, а потому пение и Париж составляли его исключительную собственность: никто иной не имел права касаться их. Услышав, что его друзья видели Париж, о чем он, впрочем, знал и раньше, трактирщик хотел было вмешаться в их беседу с возражениями и поправками, но его остановила собственная гордость, так что он, шумно попыхивая сигарой и задыхаясь от напряжения, лихорадочно пытался найти новую тему для разговора, которая бы оборвала нить теперешнего.
Кто-то из расходившихся посетителей заглянул в окно, и Асканий, воспользовавшись случаем, встал и опустил штору.
— Мне кажется, пора занавесить окна, — объяснил он и, усевшись на место, спросил: — Не желаете ли поднять бокалы?
Прокурор залпом опустошил свой, однако не упустил нити разговора про Париж. Либоцу, этому другу всех людей, стало жаль томившегося смертной мукой Аскания, поэтому он прервал тираду Черне словами:
— Давайте выпьем за здоровье нашего хозяина.