Серебряное озеро
Шрифт:
— Ты ничего не говоришь, тогда как я своими разговорами закладываю собственную голову.
— Я забуду все, что ты сказал, — заверил адвокат.
— Ты не выдашь меня?
— Я не из таких, — просто ответил Либоц.
Черне различил в этой фразе укор себе, но вступать в спор ему было лень, тем более что прокурор настроился на приятный вечер. Он пропустил фразу мимо ушей, однако его словоохотливость по-прежнему требовала выхода, и он не мог отказать себе в удовольствии в кои-то веки выговориться. Он поделился своим мнением о Шёгреновой тяжбе, признал, что писарь — мошенник, который вскорости, не без поддержки
Тут нить разговора перехватил Либоц, который признал, что оказался недостоин Карин, что сам во всем виноват, потому что женщинам безумно скучно в его обществе. Когда они некоторое время помолчали, Черне начал закруглять беседу: после вдохновенных излияний на куда более важные темы любой разговор о пустяках звучал банально, и прокурор оставил всякие попытки заинтересовать собеседника. Угрызения совести, раскаяние и страх склоняли Черне к тому, чтобы уйти, тем более что он чувствовал множество взглядов, пытливо устремленных на него сквозь табачный дым, поэтому он встал из-за стола, прикрывая отход храбрыми заверениями, что готов подтвердить каждое сказанное им слово перед кем угодно.
— Мне ровным счетом все равно, если мои речи дойдут до властей. Им даже полезно было бы послушать!
На том и расстались.
Подошло первое октября, когда Асканий к обеденному часу открыл свой новый ресторан с кофейней. На фасаде двухфутовыми золотыми буквами было написано одно-единственное слово: «Асканий» — с явным прицелом, чтобы его можно было без очков прочесть из «Городского погребка». В отделке преобладали два цвета, белый и золотой, а еще там было полно зеркал. Либоц осторожно предупреждал Аскания, чтобы он не слишком увлекался зеркалами:
— Мужчинам зеркало нужно только для бритья, пить же они предпочитают, не видя себя, поскольку ничего красивого в этом зрелище нет.
Трактирщик оборвал его, заметив, что зеркала — в духе времени.
И вот наступил этот великий день с музыкой и обедом за табльдотом. Асканий делал расчет на большое собрание, на привлечение всех: простолюдины получали возможность встретиться тут за общим столом с аристократами, и всех обещали обслуживать на равных, благодаря чему старомодные и не отвечающие санитарным нормам заведения должны были просто отмереть за ненадобностью. Так, во всяком случае, провозглашалось в рекламном объявлении, которое Асканий поместил в местной газете. Там же упоминалось об отмене прокуренных кабинетов: отшельнический индивидуализм эпохи намечалось вырвать с корнем (!), а посетителей призывали научиться терпимости друг к другу.
Такой метод воспитания не понравился части публики, тем не менее ее привалило много — прежде всего из любопытства.
Увы, настроение в ресторации царило отнюдь не то, на которое делался расчет. Знатные господа злобно поглядывали на простой народ, тогда как последний стеснялся присутствия господ. Для поношенных сюртуков здесь было слишком светло и изящно, для форменных мундиров —
Впрочем, неудовольствие вызывали и другие обстоятельства. Смущал гардеробщик с обязательной мздой в десять эре, официанты, которые выглядели слишком высокомерно и по-европейски, даже сам Асканий, который восседал за стойкой на своем троне и, казалось, подсчитывал напившихся. Окно в буфетную было и в новом зале, но обмен репликами происходил теперь куда громче прежнего.
В кофейне не было ни одного уголка, где можно было бы уединиться: со всех сторон тебя окружали зеркала, так что ты видел собственное отражение под несколькими углами сразу, а музыка делала невозможными основательные беседы, в которых человек произносит последнее задушевное слово и, сорвав маску, предстает перед собеседником в истинном свете.
С возвышения Асканию был хорошо виден «Городской погребок» на той стороне площади. Сегодня там стоял хозяин «Погребка», Бруне, разглядывая заведение конкурента в морской бинокль (в свое время он служил во флоте на адмиральском судне). У него в зале было пусто, и он дрожал от страха, не смея, однако, выказать этот страх.
Цыганская капелла из Вены закончила обеденный концерт, и изысканная публика перешла в кофейню. Асканий подсчитал выручку и был ошеломлен ее грандиозными размерами.
— Ты посмотри, как здорово! — обратился он к Либоцу, который тоже был здесь. — Сюда потекут живые деньги, и о кредите можно будет забыть. (Грифельную доску отменили.)
Вечером сего великого дня, около семи часов, произошло событие, которое до сих пор живет в городских анналах и в воспоминаниях жителей. Когда кофейня заполнилась народом и там должна была вот-вот заиграть музыка, двери в небольшое помещение распахнулись сами по себе, газовые светильники разом потухли, а все окна и зеркала разлетелись вдребезги.
Это взорвался газ. Посетители кинулись врассыпную. Проведенное полицией дознание не выявило причину взрыва, и это нагнало на Аскания страху.
Ремонт занял целую неделю, в течение которой Асканий изображал капитана: отдавал распоряжения о маневрах судна, задабривал рабочих, подбадривал сам себя.
— Они вернутся, непременно вернутся, — с уверенностью потерявшего надежду твердил он, поскольку никак не мог оправиться от удара. Изредка Асканий высказывал подозрения по поводу Бруне, но Либоц урезонивал его, доказывая, что ничего подобного быть не могло.
Когда ресторан привели в порядок, в газете появилось объявление и об этом. В оповещении слишком чувствовалась поездка хозяина в Америку, такое оно было безвкусное, надменное, вызывающее: «Идущему впереди всегда тяжело», «Трудолюбивой пчелке да улыбнется счастье» и прочее в таком роде. Затем следовали рассуждения о санитарии и гигиене, о свете и воздухе, о борьбе против индивидуализма и опять о собрании всех под одной крышей, о демократии, даже о всеобщем избирательном праве.
Все это никак не располагало публику к новому заведению, и после доходного первого дня, когда в ресторацию стекались любопытные «посмотреть на взрыв», посетителей резко убыло.