Серебряное слово. Тарасик
Шрифт:
— Ты чудесный человек, Георгий, — говорит мама. — Я знаю. И если у тебя из-за меня неприятности… Знай, я тебя уважаю. Не жалею, а уважаю, очень уважаю. Я… я…
Жорж опять говорит:
— Чего? — И вдруг понимает. Глаза его становятся серьезными, рука опускается, падает, и ей вторит густое рокотанье гитары.
«Родная моя, милая ты моя, да откуда ты такая взялась? Да откуда ты прилетела? Разве такое есть на свете?»
Лицо его, забывшее о себе, выражает удивление и нежность.
Она
— Ладно. Добивай, режь! С чем пришла! К кому! Ладно, ладно… Давай дружить, а там поглядим, ангел мой.
— Нет, — говорит мама, — чего ж тут глядеть. Уж если мы друзья, я тебе все доверю, то, чего здесь никто не знает. Потому что кому ж это интересно, а?
Ласково, вишнево глядят на нее от угла, между стеной и подушкой, расширенные, блестящие, чуть влажные глаза штурмана… Нет-нет — чуть косые глаза Тарасика.
Тарасик — всюду. Многому ее научил Тарасик.
Вечер. Двери радиорубки открыты настежь.
У стола сидят матрос Королев и радист.
— Ну?! — допрашивает радист.
— Видел, видел собственными глазами! — захлебываясь, рассказывает Королев. — Она ка-ак крикнет: «Несправедливо!» — и ну бежать. И прямо к Жоркиной двери.
— Создадим обстановочку? — предлагает радист.
— Действуй давай, — соглашается Королев.
И радиорепродукторы танкера начинают петь:
Любви все возрасты покорны, Ее порывы благотворны…Запущенная на звук наибольшей громкости, ария Гремина оглушает четвертого помощника капитана, который вышел сегодня на вахту вместо больного Минутки.
…Благотво-о-орны!..И музыка будит уснувших дельфинов.
А танкер идет вперед. Все вперед. Он не дает себя убаюкать — ему не до музыки.
В каюте, у раскрытых дверей, сидит, приподняв тяжелую голову, капитан Боголюбов и прислушивается к равномерному биению сердца своего судна. Он слышит биение этого сердца сквозь любые гулы и грохоты.
Оглянулся. Встал. Подошел раскачиваясь к иллюминатору.
Там ясно. И звездно. Но что-то говорит его старым глазам, что на море скоро лягут туманы.
Их не долго ждать. Нынче ночью они обхватят кольцом танкер. Танкер пойдет вперед, давая гудки об опасности.
«Осторожне-е-е! Это — я. Я — в море. Встречное судно, гляди — не столкнись со мной».
Глава десятая
Танкер пробивал себе дорогу сквозь белую темноту. Время (ночь) отбивалось глухо и страшно его протяжными гудками. Они были похожи на свистящее дыхание человека, которому трудно шагать.
«Иду! —
«…Тут, понимаешь, Надежда, пацанка одна на танкере появилась. Ничего себе, симпатичная. Молодая. Ходит по палубам и каблучками стучит.
И будто бы ты, Надежда, встаешь передо мной, и меня досада берет.
А глаза ее удивительные, так прямо в душу мне и глядят. И жаль мне ее сердечно, сама понимаешь, не знаю почему: какой еще человек на дороге ей попадется — это бабка гадала надвое. А может, она еще и наплачется от него — вроде как было с моей мамашей.
А девушка — скромная. И, между прочим, культурная. Заочница. Из Москвы.
Для моряка, Надежда, первое дело в девушке — это скромность. Чтобы плавал моряк, а знал: не подведет и не осрамит — будет ждать.
Не думай только чего худого, потому что ее уже полюбил один морячок. А у нас на флоте такой привычки не водится, чтобы человеку дорогу перебегать…»
Это ли пишет матрос, другое ли пишет он, не находя слов, томясь и тоскуя.
Эх! И давал же он жизни на танцплощадке в городе Николаеве.
Взвивалось Надино белое платье, и он не терялся, отбивал каблуками дробь и зачесывал пятерней под матросскую бескозырку взмокший, спускавшийся на глаза чуб.
«Надежда, первое дело в девушке — это скромность!..»
И платье скромной и молодой Надежды летит в глаза морячку через моря-океаны… На юг! На юг бы!..
Но какое дело до этого танкеру?
Танкер идет к Петропавловску-на-Камчатке. Сквозь тьму и туман. Сквозь большие и малые волны. Сквозь зыби и валы.
Туман как будто бы и совсем лишил людей воздуха. На палубах сделалось трудно дышать. Пылью невидимых, мельчайших капель оседал он на обувь и одежду моряков, обволакивал легкие, забирался в орущие глотки… Сквозь участившиеся гудки стало не слышно морских команд.
И вдруг сорвался с цепи ветер и принялся окатывать палубы водой. Можно было подумать, что это не ветер вовсе, а каменные жернова так тонко размалывают воду и с такой силищей швыряют ее о палубы.
Дождь лил не сверху, а снизу, из глубины моря. Брызги скрещивались, секли наружные переборки. Тяжелые, надсадные гудки танкера сделались привычными для уха моряка, слились с шумами и грохотами моря. Качка танкера стала тягучей и равномерной, как тяжкая рысь усталой лошади.
…«Иду-у-у! Иду-у-у! Ты слышишь мое дыхание? Ты слышишь мой тяжкий шаг, океан?..»