Серебряные коньки (илл. А. Иткин)
Шрифт:
К счастью, Питер вернулся рано утром. Он был уже дома, когда пришел Ханс, и как раз собирался идти к Бринкерам.
– А, Ханс! – воскликнул он, когда Ханс, усталый, подошел к дверям. – Вас-то мне и было нужно. Войдите и погрейтесь!
Сорвав с себя истрепанную шапку, которая, словно нарочно, прилипала к голове всякий раз, как ее хозяин чувствовал себя неловко, Ханс стал на одно колено – не затем, чтобы поздороваться на восточный манер, и не затем, чтобы воздать поклонение царящей здесь богине чистоплотности, а просто потому,
Из дома ван Хольпов Ханс ушел с легким сердцем. В Хаарлеме отец велел Питеру передать Хансу Бринкеру, чтобы он теперь же начал делать двери для летнего домика. В усадьбе была удобная мастерская, и Хансу позволили работать в ней, пока он не кончит резьбу.
Питер не сказал Хансу, что пробежался на коньках до самого Хаарлема только затем, чтобы устроить все это, поговорив с мейнхеером ван Хольпом. Ему было довольно видеть, каким радостным и оживленным стало лицо молодого Бринкера.
– Мне кажется, я с этой работой справлюсь, – сказал Ханс, – хоть я и не учился ремеслу резчика.
– А я так совершенно уверен, что справитесь! – сердечно ответил Питер. – Вы найдете все нужные вам инструменты в мастерской. Она вон там – едва видна за деревьями, хоть они и осыпались. Летом, когда живая изгородь покрыта листьями, мастерской отсюда совсем не видно… Как чувствует себя ваш отец сегодня?
– Лучше, мейнхеер… Силы прибывают к нему с каждым часом.
– В жизни я не слыхал о таком удивительном случае! Этот суровый старик Букман поистине замечательный врач!
– Ах, мейнхеер, – с жаром проговорил Ханс, – этого мало! Он не только замечательный врач – он добрый человек! Если бы не доброе сердце меестера и не его великое мастерство, мой бедный отец и до сих пор жил бы во тьме. Я считаю, – добавил он, и глаза у него загорелись, – что медицина – самая благородная наука!
Питер пожал плечами:
– Может, она и очень благородная, но мне она не совсем по вкусу. Доктор Букман, конечно, мастер своего дела. Ну а что касается его сердца… избавьте меня от таких сердец!
– Почему вы так говорите? – спросил Ханс.
В эту минуту из соседней комнаты неторопливо вышла дама. Это была мевроу ван Хольп, в роскошнейшем чепце и длиннейшем атласном переднике, обшитом кружевами. Она чинно кивнула Хансу, когда тот отошел от камина и отвесил ей самый вежливый поклон, на какой только был способен.
Питер сейчас же подвинул к камину дубовое кресло с высокой спинкой, и его мать уселась.
По бокам камина стояло два больших обрубка пробкового дерева. Питер подставил один их них под ноги матери.
Ханс повернулся, собираясь уходить.
– Подождите, пожалуйста, молодой человек, – сказала она. – Я случайно услышала, как вы с моим сыном говорили
– Я не хотел выказать неуважение к доктору, матушка, – сказал Питер, – но ведь никто не имеет права так ворчать и рычать на людей, как он. А про него это все говорят.
– «Все говорят»! Ах, Питер, «все» – это еще ничего не значит. Доктор Букман испытал большое горе. Много лет назад он при очень тяжелых обстоятельствах потерял своего единственного сына. Это был прекрасный юноша, только немножко опрометчивый и горячий. До этого несчастья Герард Букман был одним из самых приятных людей, каких я когда-либо знала.
Тут мевроу ван Хольп бросила ласковый взгляд на юношей, встала и вышла из комнаты так же чинно, как и вошла в нее.
Питер, не вполне убежденный словами матери, пробормотал: «Грешно допускать, чтобы горе превращало весь твой мед в желчь», – и проводил гостя до узкой боковой двери.
Прежде чем они расстались, он посоветовал Хансу хорошенько потренироваться на коньках.
– Ведь теперь, – добавил он, – когда ваш отец поправился, вы придете на состязание с веселой душой. Никогда еще в нашей стране не устраивался такой великолепный конькобежный праздник! Все только о нем и говорят. Не забудьте: вы должны постараться получить приз.
– Я не буду участвовать в состязаниях, – ответил Ханс, опустив глаза.
– Не будете участвовать в состязаниях? Но почему же? – И тотчас же Питер мысленно заподозрил Карла Схуммеля в каких-то интригах.
– Не могу, – ответил Ханс и нагнулся, чтобы сунуть ноги в свои огромные башмаки.
Что-то в его лице подсказало Питеру, что продолжать расспросы не надо. Он попрощался с Хансом и, когда тот уходил, задумчиво посмотрел ему вслед.
Спустя минуту Питер крикнул:
– Ханс Бринкер!
– Да, мейнхеер?
– Я беру обратно все, что говорил о докторе Букмане.
– Хорошо, мейнхеер.
Оба рассмеялись. Но у Питера улыбка сменилась удивленным выражением лица, когда он увидел, как Ханс, дойдя до канала, стал на одно колено и принялся надевать деревянные коньки.
– Очень странно, – пробормотал Питер, покачав головой, и повернулся, чтобы войти в дом. – Почему же он не бегает на своих новых коньках?
Глава XLI
Добрая фея
Солнце почти закатилось, когда наш герой, счастливый, но все же досадливо усмехающийся, сорвал с себя деревянные «полозья» и, полный надежд, зашагал к крошечной лачужке, давно уже прозванной «домом идиота».
У входа маячили чьи-то две тоненькие фигурки. Но не только глаза Ханса, но и менее зоркие могли бы сразу узнать их.