Серебряные орлы
Шрифт:
Говорил и о своих дядьях, которые тщательно оттачивают ножницы своих замыслов, чтобы усердно помогать Кресценцию в прибыльном деле стрижения золотого руна воскресшей древнеримской свободы.
— Помнишь, ты спрашивал, кто поддерживает Кресценция? Я сказал: мои дядья. Ты не поверил, смеялся. А ведь это так. Они его поддерживают. Он даже сам не знает, как они его поддерживают. Может, даже крепче, чем он того хочет.
Шли долго. Тимофей, несмотря на слабость и боль, болтал без умолку. Точно хотел выговориться за все то время, когда волна холода и отчуждения так явно отбросила их друг от друга. А может быть, и за то время, когда им не придется видеться. А может быть,
Возродившиеся дружба и доверие как будто смягчали боль, заставляли забыть о выбитых трех зубах, из-за которых не одно слово превращалось в шипение или свист.
И вот в какую-то минуту Аарон осознал, что из болтовни друга все яснее вырисовываются удивительные вещи, он даже остановился и судорожно отдернул руку, всю дорогу поддерживающую локоть приятеля. Несмотря на всю несомненную преданность папе и его делу, преданность, которую он доказал своей смелостью, предприимчивостью и прежде всего перенесенными жестокими побоями, несмотря на всю злость на римский народ и своих близких, Тимофей как будто доволен всем ходом событий, именно таким, а не иным. Аарон понял, что участие дядьев и двоюродных братьев в бунте против папы весьма даже на руку Тимофею. И когда он бросал вызов всему своему роду, крикнув: «Нож в спину — вот девиз тускуланских графов!» — он сознательно стремился к неизбежному и неотвратимому разрыву всяческих уз между «они» и «я». И вдруг Аарону, у которого была отличная память, показалось, что не много месяцев назад, а всего лишь миг назад он услышал: «Тускуланские виноградники в моих руках это было б прибыльное дело, а когда ими владеет целая орава, то весь род нищенствует…»
До них донеслось журчание трех ручьев. И вот они уже видят их. Трижды преклонив колени в тех местах, где должна была коснуться голова апостола Павла, они приблизились к маленькой сумрачной часовенке.
Аарон почувствовал, что ноги у него приросли к земле от робости. В ушах зазвенело, послышался грохот молотов, разбивающих белую прекрасную статую, ужасное предсмертное ржание убиваемых коней, душераздирающий, молящий крик женщины, которой отрубили руку…
Но нет, это же невозможно, невозможно, чтобы эта длинная, худая фигура, закутанная в слишком короткий, до смешного короткий черный плащ с надвинутым на глаза капюшоном, была светловолосым всадником, принесшим Риму карающий меч.
Никакого ужаса, никакого страха, даже тревоги, только жалость, только жалость могли вызвать худые руки, торчащие из еле достигающих локтей рукавов… И пожалуй, только это и страшно… так страшно, что Аарон даже глаза закрыл, — то, что наместник Христа, первосвященник, ведающий золотыми ключами от царства небесного, — нагой… совершенно нагой под этим самым бедным монашеским одеянием… нагой наготой неожиданности и бегства…
Аарон с отчаянием смотрит на свои маленькие ноги. Возвращение босиком в монастырь было бы для него триумфальным шествием… горделивым шествием сохраненной преданности…
У Тимофея тоже маленькие ноги. Но книги о стародавних деяниях в монастырской библиотеке научили его понимать многое. Многое такое, над чем бы он раньше только зло посмеялся. Тимофей снимает остроносые башмаки и швыряет их в кусты.
После чего начинает говорить. Говорит о том, что уже самое время. Что в любой момент разбушевавшийся, опьяненный собой Рим обрушится темным муравейником на монастырь, на храм. И что монахи наверняка скажут, где скрывается папа. И Рим хлынет в темную рощу, втопчет в землю святую воду трех источников, а вместе с ними может втоптать и свое слово — слово:
Из провалов памяти выплывают картины. Вот Гектор перед Скейскими воротами — не слышит молящих призывов отца. Вот Антигона, погребающая брата, — ведь она же знает, что вместе с ним погребает себя. Вот Кай Гракх, бросающийся на меч. И Брут. И Кассий. Порция, глотающая раскаленный уголь. Ганнибал с ядом в руке. Аарон делает страшное усилие и говорит этим картинам: «Нет». Но как же он может сказать «нет» Лаврентию на раскаленной решетке, тридцати лугдунским легионерам, Цецилии и Агнессе, а прежде всего трем источникам подле него?
И тут его заливает мощная волна стыда. Поистине не судите, да не судимы будете! Когда Нет дрогнул перед мечом, направленным на него, жена выхватила этот меч, пронзила себя и с улыбкой сказала: «Не больно». А он, Аарон? Почему он тоже не скинет сандалий, не станет рядом с Тимофеем, не скажет: «Благослови, святейший отец, на совместный с тобою путь!»?
Пусть скажет только одно слово, тогда исчезнет повод для не дающей покоя боли, что вот Тимофея он втягивает в большие и важные дела, а его нет! Долгие годы он вздыхал, что должен сидеть над рукописями, а ведь он создан для деяний, равных Геракловым! И во сне и наяву виделся ему мощный бег рядом с Аталантой на калидонского вепря. Вот его Калидон! Одно слово, только одно.
Тем временем Тимофей обсуждал, какой дорогой им идти. Со смирением он сказал, что позволяет себе указывать дорогу потому, что святейший отец, поскольку он германец, наверняка не знает окрестностей Рима, тогда как нет такой тропинки, по которой бы он, Тимофей, не проходил десятки раз. Аарона поразили слова «поскольку германец». Интересно, не задело ли это и папу? Не прозвучало ли это в его ушах так же, как если бы вышло из уст Кресценция? Тимофей советовал обогнуть город, пересечь Тибуртинскую дорогу и попытаться перейти Тибр вброд повыше Мильвийского моста. А выйдя на Фламинскую дорогу, с сумерками можно направиться в Сполето, тамошний князь наверняка не откажет изгнаннику в гостеприимстве. К тому же там стоит саксонский отряд, он маловат, конечно, чтобы предпринять попытку вернуться, но достаточный, чтобы обеспечить полную безопасность на месте.
Широкий капюшон был низко надвинут на лицо папы, и трудно было понять, слушает ли он говорящего. Тимофей считал, что слушает. Потому его страшно поразило, когда Григорий Пятый прервал его вопросом:
— Скажи, почему твой род нарушил мне верность?
Вопрос прозвучал так неожиданно, что явно сбил Тимофея с толку и лишил его уверенности. Заикаясь, он стал что-то мямлить, объяснять, весьма напоминая дядю Иоанна Феофилакта или Кресценция… Он просит у святейшего отца прощения, но древняя гордость квиритов… но Республика…
Аарон вновь зажмурился. И был уверен, что папа вот-вот взорвется. Тог действительно взорвался, но не гневом, а смехом, который показался в этих условиях просто невыносимым.
Смеясь, папа приглядывался к золотистым волосам Тимофея, к тонущим в синяках зеленоватым глазам, к широким плечам и грубо связанным коленям.
— Тоже мне квирит! — пробормотал он. — Цицерон велел бы такого палками прогнать с Форума. — И добавил, но уже серьезнее: — Читать умеешь? — А когда Тимофей гордо кивнул, продолжал: — Если бы ты взглянул в прекрасные истории, обстоятельно описанные многоученым аббатом Видукиндом, то знал бы, что еще недавно лангобарды, от которых происходите и вы, и Кресценции, были куда большими варварами, чем саксы… что римляне боялись вас, как свирепых псов… Что же это вы возноситесь предо мной? Почему мною гнушаетесь?