Серебряные орлы
Шрифт:
Оставив квадригу, они пошли за ним. Толпа повалила следом, отпихиваемая со все большим трудом. Григорий пригрозил, что прикажет повернуть копья остриями. Помогло, но ненадолго.
И действительно вскоре они увидели толпу, сгрудившуюся вокруг чудесной бронзовой статуи. Наверное, очень старая, ее плотным слоем покрывала зеленая плесень. Статуя покачивалась на одной ноге. По ней били палками, ножами, долотами, молотами, даже тяжелым железным ломом, столь редкой тогда вещью в Риме.
— Расступитесь! — загремел Тимофей.
Копейщики быстро и деловито очистили довольно большое пространство вокруг статуи. Взмокшие люди с инструментами смешались с толпой, сопровождавшей папу. И смотрели исподлобья, негодуя, что их спугнули.
— Похоже, Октавиан
Они объяснили. Аарон слушал со все нарастающим изумлением и с не меньшим интересом. Он взглянул, куда они тыкали пальцами. На постаменте отчетливо виднелись буквы. Папа подошел ближе и прочитал: «Ударь тут!» Оказалось, что они хотели разбить статую, соблазненные надписью. Что же еще она может означать, как не то, что внутри пустой бронзы находятся сокровища!
Папа рассмеялся. И назвал их глупцами. Какие сокровища? Только статую изуродовали. Толпа упорствовала. Чувствовалось, что не уступит. Когда папская процессия удалится, они вернутся к своему разрушительному делу. Если отогнать их древками, придут потом. Поставить стражу, придут ночью, подкупят или обезоружат, навалившись кучей. Не будешь же ставить целое войско для охраны одного памятника! Посадить их? Придут другие. Наверняка придут. На десятках лиц в толпе, появившейся вместе с папой, виднелся жгучий интерес. Через час все это разнесется по всему Риму! Забирать статую папа не хотел: она составляла гармоничное целое с постаментом, отрывать ее было варварством. Наоборот, надо оставить на месте, искусно приладить отбитую ногу, привести в порядок место вокруг — и станет статуя одним из лучших украшений Рима.
Аарон видел, как папа долгое время приглядывался к высоко поднятой, вытянутой вперед руке Октавиана Августа. И постепенно на губах Сильвестра проступила довольная улыбка, приправленная чуть заметной хитринкой.
— Я же сказал, что вы глупцы! — воскликнул он. — Не понимаете, что означает «ударь тут». Где тут? Какие сокровища могут быть в брюхе статуи? Два серебряных кубка? Столько ломали голову, и никто не подумал, почему статуя вытягивает руку, куда показывает пальцем… Вы знаете, что значит «ударь тут»? Так вот: ударь там, где упадет в полдень тень указательного пальца. Там и копайте. Если что найдете, придите, скажите. Ба, я даже думаю, что вы и поделитесь со мной за хороший совет, а?
Раздались возгласы изумления и восхищения. И вновь каскад рукоплесканий.
— Вот он, муж, одаренный богом мудростью! Соломон! Вергилий!
Кто-то даже крикнул «Нестор», и даже папа изумился. Такой уровень образованности на римской улице! Люди с инструментом пали на колени, целуя следы колес папской квадриги. Когда на повороте Аарон бросил на статую прощальный взгляд, он увидел только быстро растущую груду бойко выбрасываемой земли.
Теперь он ехал в квадриге Тимофея. И заметил, что старый друг полон тревоги. Он спросил, что случилось. Тимофей тревожным взглядом указал на папу. Аарон не понял. Тимофей, не выпуская вожжей, нагнулся к его уху:
— Кто ему это сказал?
— О чем?
— Что сокровища там. Женщина какая-нибудь, а?
Аарона охватило неприятное чувство. Когда приедут в Латеран, надо будет обязательно попросить папу, чтобы тот объяснил таинственное дело. Но пока следует отвратить внимание Тимофея от небезопасных мыслей, которые могут перейти в прегрешение против святого Петра. И он стал раздумывать, что бы такое сказать. Призвал на помощь память. Она помогла. И Аарон страшно обрадовался. Сейчас он направит мысли Тимофея в другую сторону, а это доставит ему удовольствие, подбодрит.
— Ты помнишь, — заговорил он теплым, сердечным голосом, — как в страшный день бунта ты рассказывал в роще Трех источников святейшему пане Григорию о борьбе вина с пивом?
— Помню, — сухо ответил Тимофей.
— Мне кажется, слова были очень умными, раз уж папа, выслушав, соизволил заметить, как он рад, что ты с ним.
— Может быть, и умными.
—
— Ошибаешься, братец. Не будет он поднимать бунт. Останется верным.
— Как же так? Ты же сам говорил, что вино должно вести войну с пивом…
— Говорил. Но ведь любая война когда-нибудь кончается. И эта тоже. Даже уже кончилась. Давно. В тот день, когда мы с его святейшеством вернулись в Рим.
— И кто же победил?
— Вино.
— Не понимаю. Послушай, это невозможно… Ты же сам говорил, что если германский король утвердится в Риме, то пиво…
— И это же слово в слово говорил святейший отец Григорий. И знаешь когда? Сразу после нашего возвращения. Он смеялся, назвал меня глупцом. Я хорошо помню, что он сказал, как будто это было вчера: «А знаешь ли ты, Тимофей, что за саксонским войском тянутся бесчисленные упряжки волов с бочками пива и столько их в Риме никогда не бывало? А чем дольше будет Рим сохранять верность своему императору, тем больше будет их прибывать…»
— Правду сказал святейший отец.
— Нет, брат, не сказал он правды. Правдой было то, что, пока император Оттон живет и царствует, побеждать должно вино. Я об этом догадывался, но как-то не мог ничего из этого вывести. А дядя Иоанн Феофилакт смог. И пожалуй, не только догадывался: он знал. А то, что он прав, выявилось сразу, когда его коленопреклоненного, посыпавшего пеплом голову у Фламинских ворот император не схватил за рыжие патлы, не плюнул в лицо, не велел своим саксам повесить, а всего лишь дал ему произнести речь, а потом подставил блудному сыну ногу для поцелуя, чтобы гот поблагодарил за прощение, да что там — за возвышение. Я был куда сильнее, сила папы Григория — триумфатора стояла за мной, но побеждает не сильнейший, а умнейший. Дядя оказался умнее, и он теперь владелец виноградников, а я его подручный.
Тимофей не скрывал от друга, как он восхищался дядей Иоанном Феофилактом. Восхищается, ненавидя. Когда Рим, онемевший от ужаса, послушно клал голову под обоюдоострый топор, нашлись только два человека, которые хотели защищаться. Иоанн Кресценций и Иоанн Феофилакт. Один с мечом в руке стоял на вершине башни Теодориха, другой, посыпав пеплом волосы, стоял на коленях у Фламинских ворот. Вооруженный железом Кресценций знал, что погибнет, но боролся; вооруженный гибкой мыслью Иоанн Феофилакт боролся, ибо знал, что победит. Он знал, что, стоя на коленях, протягивает голову не под топор, а под лавровый венок. Разумеется, его могло погубить одно неосторожное слово, одно движение, совершенное не так, как задумано, — но за это он был спокоен: знал, что ошибки не совершит. Призрак мучений и смерти не замутнит остроты мысли, не ослабит власти над голосом, руками, спиной. Самое главное, чтобы Оттон захотел выслушать, самым трудным поэтому было начало: «Наш вечный господин, угодный господу богу цезарь император Оттон Благочестивый, счастливый, непобедимый, саксонский, франкский, лангобардский, славянский, божественный Август…» Самоубийственно было бы забыть, что перед «цезарь» надо молниеносно, но очень отчетливо выбросить из себя «божественный» и тут же смутиться, зардеться, что вот безупречный римский дух сакса Оттона толкнул его на грех приписать христианскому владыке атрибут божественности, но что делать, если столько в нем от Августа Октавиана, Тита, Траяна, Адриана, Марка Аврелия… Не менее убийственно было бы ссылаться на святые слова Писания о прощении до седмижды семидесяти раз, о винах, отпускаемых тем, кто перед нами виновен, о том, что надлежит любить врага своего… Нет, торжественным, возвышенным, сокрушенным, но отнюдь не умоляющим голосом следует говорить о Юлии, плачущей над головой Помпея, смертельного врага своего… О Корнелии, оплакивающем пожар Карфагена… О Тите, который назвал потерянным день, когда он не совершил ни одного доброго деяния… об Августе, благородно прощающем Цинну…