Серебряный город мечты
Шрифт:
Торопит.
Будто можно опоздать.
Не на поезд – к… Север.
Она не отвечает на звонки. И после двадцатого я убираю телефон, дергаю от раздражения, а не надобности Айта, что башкой своей крутит степенно, вот только выходит всё одно с любопытством. И на взрослого серьёзного пса он не тянет, пусть и вышагивает рядом чинно, не облаивает встречных и поперечных, как в Кутна-Горе.
Айт молчит.
Глядит, поднимая голову, вопрошающе, будто понимает, знает всё.
И в сторону Вацлавской площади, что в моём понимании никогда не тянула
Восторгаются.
Фотографируют не менее восторженно.
И этот чужой восторг раздражает, злит, как и ослепляющие резкие вспышки фотоаппаратов, и щелчки затворов, и голоса пронзительные, и смех…
Какого хрена, обыкновенного, Север не отвечает?
Злится?
Обижается?
Она сказала, что ненавидит, и удрала в свою Прагу, а значит не отвечать на звонки вполне может, в её манере, вот только… не спокойно.
И раздражённо.
И на людей, подходя к подъезду Север, я налетаю. Врезаюсь плечом в старика, который неловко покачивается, роняет трость, и о брусчатку она гулко ударяется, катится к Айту. Он же внезапно щерится.
Рычит.
А старик бормочет невнятно.
Непонятно.
И его спутник его же перебивает, улыбается извиняюще и располагающе, чтобы под руку старика придержать, протянуть тягуче и певуче:
– Простите моего дядю. Он слегка не в себе. Вы в порядке?
– Да, – я соглашаюсь.
Отступаю.
И Айта, который рычит глухо и на одной ноте, за ошейник я перехватываю, вглядываюсь в парочку, в которой есть что-то неуловимо неправильное.
Что-то, что толкает задержаться, предложить:
– Может нужна помощь? Я… врач.
Был.
Когда-то был, по крайней мере.
Оперировать мне больше никто и никогда не даст, но тут другое и знания у меня есть. И мне нужна ещё хотя бы минута, чтобы понять, разобраться, что не дает покоя в щегольском старике, у которого из нагрудного кармана костюма, в полоску, торчит розовый платок.
И лента шляпы розовая, в цвет платку.
Как и виднеющиеся носки.
Настоящий модник, который поправляет съехавшие круглые очки, и выглядит он…
– Не думаю, – племянник сообщает решительно, и мысль, почти пойманная, ускользает безвозвратно, теряется в этой решительности, – мы справимся сами. Ещё раз прошу прощения.
– И я у вас, – я отвечаю машинально.
Сторонюсь, чтобы к машине, замершей у обочины, племянник дядю сопроводил, открыл заднюю дверь, усадил.
Заботливо.
Иль… поспешно.
И мне, закрыв за дядей дверь, племянник на прощание чуть кланяется, садится на пассажирское сиденье впереди. Трогается машина, катится медленно к повороту и светофору, который загорается в аккурат зелёным. И надо набирать номер квартиры Север, вот только я смотрю вслед автомобилю.
Думаю.
И
Она же повторяет свой вопрос:
– Вы будете заходить?
– Будем, – я соглашаюсь.
Пропускаю Айта, иду следом, дабы позолоту нисколько не поблекшую за прошедшие года рассмотреть, вспомнить красочную фреску с библейской сценой под сводчатым высоким потолком.
О сюжете и смысле её когда-то увлеченно рассказывала Север, показывала, запрокинув голову к потолку и указывая пальцем кто есть кто, но… забылось.
И вспомнить не получается.
Кованые перила с затейливыми завитками, сквозь которые мы разговаривали, вспоминаются куда лучше. Широкая мраморная лестница, по которой вниз наперегонки. Массивные двери квартир, поразившие меня в самый первый визит сюда, заставившие усомниться, что этот дом жилой и люди – самые обыкновенные люди с двумя руками и ногами, а не какие-то там небожители или атланты – здесь могут жить.
Они же, двери, двухстворчатые и с лепниной, как в каком-то небесном дворце…
Впрочем, дворец сей дом и есть.
И лифт, стеклянный и новый, в этом дворце смотрится чуждо.
Поэтому лестница.
По которой до четвертого этажа куда быстрее. И, взбегая по вьющимся вверх ступеням, я забываю про старика и его племянника, не думаю больше, почему взгляд за них зацепился и искать неправильности захотелось.
О Север думается больше.
И по двери, не сразу замечая звонок, я долблю, чтобы после позвонить, вжать чёрную кнопку до предела и побелевшего ногтя и по царственной двери ещё раз совсем не царственно ударить.
Забарабанить.
Рявкнуть, окончательно руша величавый покой дома-дворца:
– Север!
– Ты?
Цепочка звякает, щёлкает отчетливо замок, и дверь распахивается, а Север пятится, смотрит широко открытыми глазами, в коих враз умещаются все оттенки северного сияния и Балтийского моря заодно.
И все заготовленные яростные фразы в этом северном тёмном море тонут.
Тоже враз.
Остается только неловкое, обрубленное злостью:
– Здравствуй.
– Здравствуй.
– Ты… почему на звонки не отвечаешь?
– Телефон… где-то… где. Как ты… здесь? – она вопрошает растерянно.
Вглядывается непривычно и незнакомо.
Так, что орать на неё не получается, застревают слова в горле.
– И что с твоим лицом?
– Упал… – левая рука к лицу взлетает сама, и ссадины на скуле я трогаю, – раз десять. Когда до положения риз, то так… бывает.
– Бывает, – Север вторит эхом.
Не продолжает.
И молчание на пороге старинной квартиры с каждым ударом сердца становится всё объемнее, гуще… глупее. И злость, выныривая из тёмного северного моря, затопляет вместе с этим морем, накатывает уже на самого себя, потому что ехать не стоило.