Серебряный город мечты

Рауэр Регина

Улыбается так, что я не особо верю.

Но молчу.

Отыскиваю свитер с высоким горлом, дабы яркие пятна спрятать, скрыть от Фанчи или всего мира сразу, потому что это слишком личное, хрупкое, моё. И делиться этим с кем-то я пока не готова, не хочу отвечать на сложные вопросы в тёмно-карих глазах, а потому покрасневшую от щетины кожу я замазываю тоже старательно.

Бесполезно.

Опухшие губы выдают или не они, но… я ловлю знакомый, проницательный, взгляд Фанчи, когда в квартиру меня пропускают, разглядывают, чуть прищурившись

и склонив голову на бок, отступают, давая разуться, а после обнять. И в прохладную щеку я её клюю, иду послушно мыть руки, а затем на кухню, где уже варится неаполитанский кофе.

Настоящий.

Выставляется на стол посыпанная белоснежной пудрой бубланина, что с яблоками и, конечно, корицей. Она оказывается перед моим носом, и по руке, не давая дотянуться до пирога, меня привычно хлопают.

— Не порти аппетит. Сначала суп, потом сладости.

— Нравоучения Фанчи, как мне их не хватало, — я, поднимая глаза к потолку, страдаю показательно.

Счастливо.

Улыбаюсь довольно, и ребёнком, когда передо мной ставят тарелку супа и треплют мимоходом по макушке, я себя ощущаю, вылавливаю под снисходительным взглядом разбухшие кнедлички, дабы первыми их съесть.

Рассказываю без запинки про клуб, в котором до утра мы были.

Про подарки и кучу поздравлений, что ещё непрочитанными остались. И ответила я только на звонки Дарийки и тёти Инги, закрыла ладошкой рот Диму, состроила страшные глаза, чтобы он молчал.

Не мешал.

— Мой подарок в спальне, верхняя полка в шкафу. Забери вечером, а пока дай мне свой кофе, — Фанчи требует, вытягивает над столом увешанную браслетами смуглую руку.

Раскрытую ладонь, на которую пустую чашку я осторожно ставлю, смотрю, как она её берет, накрывает, что-то шепча, блюдцем, переворачивает.

И сложный узор рисуется.

Расползается кофейная, чёрная, гуща по тонким стенкам белого фарфора, а Фанчи рассматривает, ломаются линии бровей, и взгляд на меня бросается быстрый, пронзительный. Поворачивается чашка.

— Утром я брала карты, — она произносит тихо, но весомо, так, что я замираю. — Они сказали, за тобой скачет Всадник мечей, а впереди ждёт тяжёлый выбор, от которого не уйти, все перекрестки пройдены.

— А если выбор уже сделан?

— Ещё нет, — Фанчи качает головой, возражает, и иссиня-чёрные пряди волос падают на лицо, расчеркивают его. — Он не пройдет бесследно.

— Фанчи, твои предсказания…

— Твой день рождения, — она перебивает, говорит ломким голосом. — Он всегда был самым важным и светлым праздником, а сегодня мне весь день тревожно, Кветуше.

В её глазах волнение.

Раздумья.

И за руку я её беру осторожно, сжимаю сухую ладонь, худые длинные пальцы, чтобы улыбку через силу выдать, проговорить уверенно:

— Всё хорошо, правда. Нет повода для тревог, карты тоже ошибаюсь.

А я вот вру.

И даже не краснею.

Перевожу разговор, спрашивая про внуков, которые Фанчи

ждут больше всех, рисуют плакаты для встречи, и вести себя хорошо они лукаво обещают. Мне пересказывают это, и хмурые борозды морщин на высоком лбу постепенно разглаживаются, приподнимаются в ироничной улыбке углы изогнутых губ.

Наступает почти идиллия, что… обрывается внезапно. Раздается телефонный звонок и голос Мартина Догнал, который просит привезти все медицинские документы и лекарства, оставшиеся у нас дома.

И чем быстрее привезти, тем лучше.

— Хочу удостовериться… — он тянет рассеянно, не поясняет, лишь уточняет деловито. — Так, привезете? Я буду в отделение до шести, у вас есть ещё пара часов.

— Да, конечно, — я отзываюсь торопливо.

Приглушенно.

Оглядываюсь на прикрытую дверь балкона, на котором от Фанчи я скрылась, отозвалась на её молчаливый вопрос, что звонят по работе. И, возвращаясь, я бодро отчитываюсь, что в редакцию уехать надо.

Срочно.

— У твоего Любоша ни грамма совести, — она ворчит, вздыхает грустно. — Мог бы не дёргать хоть сегодня…

— Он просил слёзно. Никто кроме меня не справится, — я заявлю совсем не скромно, снимаю с вешалки стеганную жилетку и ботинки, которые в редкий раз без каблуков, шнурую. — Ты же знаешь, что я у тебя лучшая. И у него. И вообще у всего мира.

— Знаю, — Фанчи фыркает, обнимает на прощание, просит. — И всё же будь аккуратна, Кветуше. Всадник мечей близко.

— Буду, — я повторяю ответ Дима.

Улыбку, в которую, должно быть, Фанчи тоже не особо верит, однако ничего не говорит, только обещает написать, когда долетит и её встретят. И взглядом, стоя у окна, она меня провожает, я вижу её силуэт, взмахиваю рукой, чтобы после на другую сторону дороги перебежать.

Дойти до остановки.

И до папиной квартиры добраться, подняться на четвёртый этаж, постоять секунду или две перед дверью, которую каждый раз мне так сложно открыть. Переступить через порог, за которым бездонная тишина, пустая спальня в конце коридора и пустая тумба в прихожей. На неё, возвращаясь домой, папа всегда ставил портфель.

Теперь нет, но… раз за разом кажется, что из кабинета или гостиной он сейчас выйдет, поправит знакомым движением очки в тонкой оправе, улыбнется широко. Прогремит на всю квартиру звучный голос, когда Славкой он меня назовёт.

Не выйдет.

Не назовёт.

И сегодня прогремит только связка ключей, когда на стол я её положу, стяну через голову сумку, дабы рядом пристроить, пройти по комнатам, подмечая оставленную на кресле шаль бабички и забытые наушники Элишки.

Пресс-папье с фигуркой медведя в кабинете.

Костяной нож для писем рядом.

Нельзя ведь варварски разрывать конверты руками, будто потрошить. Воспитанный человек всегда имеет при себе нож и умеет им пользоваться так же, как столовыми приборами. И ножи он все эти, многочисленные, не путает.