Серебряный город мечты
Шрифт:
— Кофе, — Йиржи, подходя, провозглашает торжественно.
Вручает горячий стакан.
И рядом, на капот «Купера», он пристраивается. Уставляется, запрокинув голову, как и я, в сверкающее звездами-брильянтами чёрное небо, что здесь, за городом, кажется куда более настоящим и во сто крат ближе.
— Пятьсот миллионов бубенцов, — Йиржи сообщает задумчиво.
Серьёзно.
И я киваю согласно и не менее серьёзно:
— Жива ли та роза или её уже нет? Вдруг барашек её съел?
— Нет, принц ведь накрывает каждую ночь розу стеклянным колпаком и следит за барашком, — Йиржи произносит
— Я раз пять убегала в пустыню и искала то самое место. Верила, что Маленький принц обязательно появится, — я признаюсь, вспоминаю невольно, — а если он не появляется, то только потому, что это не то самое место. Надо искать дальше.
— А то, — он фыркает.
Прищуривается, разглядывая небо. И не верится, что в детстве, в мои редкие приезды, мы были с ним заклятыми врагами, не вспоминается почему дрались до разбитых носов и ободранных коленок.
Устраивали вынужденное перемирие, чтобы стащить яблоки, кои в заброшенном саду через дорогу были куда вкуснее, чем у пани Гавелковой.
И в Костницу мы лазили.
На спор.
— Расскажи про панов из Рудгардов, — я прошу.
Йиржи должен знать.
Ибо пани Магда легенды Кутна-Горы любила всегда, знала их, рассказывала упоённо нам обоим, вот только меня они никогда не интересовали, гробницы фараонов и боги с головами животных были куда загадочней, увлекательней. И, наверное, поэтому вспомнить панов из Рудгардов, сколько я не хмурилась, не получилось.
Образованности мне всё же, как сказала бы пани Власта, не хватает.
— Рудгарды? — Йиржи переспрашивает рассеяно.
Дёргает себя за мочку уха и сережку.
— Рудгарды, — я подтверждаю охотно, пробую кофе, что горчит и этой горечью слова окутывает, толкает уточнить нараспев. — У последнего пана из рода Рудгардов была прекрасная дочь по имени Альжбета, что пропала…
— …вместе с серебряными куклами, целым городом и несметным сокровищем в придачу, — Йиржи перебивает, фыркает весело и, мотнув головой, прыскает смехом, чтобы отсмеявшись на меня вопросительно-снисходительно взглянуть.
Осведомиться:
— Ты где откопала чешскую версию Эльдорадо, Ветка?
— В Нюрнберге, — я буркаю.
И почему мы когда-то дрались вспоминается.
Хочется повторить.
— В Нюрнберге? — заклятый враг детства изумляется показательно, веселится ещё больше. — Какие черти тебя туда только занесли?
— Те же, что всю жизнь носят тебя, — я парирую, дергаю свободной рукой его за край косухи и требую серьёзно. — Йиржи!
Расскажи.
Мне важно и нужно.
Необходимо, потому что кукла, похожая на последнюю хозяйку замка и взирающая на мир слишком живыми бутылочными глазами, лежит в бардачке моей машины и потому что она теперь моя, и её история моя.
И эту историю мне надо узнать от аза до ижицы.
— Что? — он фырчит по-лошадиному.
Взирает.
И под моим выразительным взглядом всё же сдаётся, морщится страдальчески:
— Ветка, этой легенде сто лет в обед! И я не так уж много и знаю, точнее знаю, но… — он говорит озадаченно, хмурит белёсые брови и нос веснушчатый ногтем скребёт, дабы ещё
Всего.
Ибо про монаха, что уснул на камне и увидел во сне, как находит в земле под этим самым камнем серебряные самородки, а проснувшись взаправду нашёл серебро и укрыл его своей рясой, отчего город и прозвали Кутна-Горой, пани Гавелкова вещала множество раз. Она добавляла детали, тасовала их виртуозно, меняя жадность монаха, от которой он серебро и спрятал под рясу, на предусмотрительность, ведь, отметив рясой место, вернулся монах в монастырь и про серебро всем поведал.
Тетя Йиржи тоже ведала.
Рассказывала про Микулаша Дачицкого.
Порицала.
А мы восторгались и в тысячный раз готовы были слушать, как Микулаша попадал с завидным постоянством в темницу, носил ужасный перстень, который у него был отобран самим королем, участвовал в дуэлях и даже — страсть какая! — убил Феликса из Коловрата на очередной дуэли, а после затянул судебные тяжбы и разбирательства сего убийства на тридцать лет и три года.
И Каменный дом она нам показывала, сказывала.
Про Влашский двор.
И его приведения.
Призрачный звон монет за закрытыми дверями.
Пани Гавелкова рассказывала про замурованную в подвале старинного особняка дочь управляющего шахтой, что своим богатством превосходил даже короля, и влюбленного в неё несчастного рудокопа, про сброшенных в штольни гуситов, про голову Шултиса, что была повешена на городских воротах после восстания, про… многое, но не про Альжбету из рода Рудгардов.
— Она была последней, — то, что я знаю уже и так, Йиржи повторяет растеряно, чешет затылок. — И пропала, когда ей было лет семнадцать. И мать её пропала. Даже прислуга то ль тоже пропала, то ль разбежалась. А замок… пожар случился, когда Альжбета исчезла. Только стены обугленные и остались. Потом ещё война тридцатилетняя, разрушили. И как-то… не восстановили, забыли, что ли?
Пожалуй.
Тёмные страницы забывать удобно.
— Её король искал, — я повторяю слова Эльзы.
— Да, — Йиржи кидает косой взгляд, усмехается. — Как во всякой приличной легенде, по Альжбете сох даже король. Он собирался сделать её своей любовницей, но она его послала и отказала. Она всех послала и всем отказала, — он уточняет цинично. — И вообще, как опять же бывает в легендах, втюрилась в какого-то нищеброда.
— Йиржи…
— Что? — Йиржи фыркает насмешливо, закатывает глаза, но после тычка под рёбра послушно исправляется. — Ла-а-адно, она любила по гроб жизни какого-то благородного, красивого, смелого, но обедневшего пана.
— Какого пана?
— Неизвестно. История и моя Магдичка об этом не знали и всегда умалчивали. Кто-то был, но кто, когда и куда делся непонятно. И вообще много непонятного, включая спрятанное в самом серебряном городе неведомое сокровище, что дороже, однако, города в миллионы раз, — Йиржи хмыкает скептически.
Выражает интонацией всё, что думает и о легенде, и о городе.
Поворачивается ко мне всем корпусом, разводит широко руками, отчего кофе, давно остывший, расплескивается, а мой закадычный враг детства, не замечая этого, вопрошает возмущённо и эмоционально: