Серебряный город мечты
Шрифт:
Задаёт вопросы.
Коих много, слишком много.
И наша беседа смахивает на допрос, поскольку я его раздражаю, как и нависший коршуном Любош, что объявляет о дружбе с министром внутренних дел. И ещё как Йиржи, что застывает в дверном проеме со скучающим видом.
Зевает показательно.
И второй час монотонного общения из ста тысячи однотипных вопросов перетекает в третий, катится к четвертому, когда мне наконец подают исписанные бисерным почерком листы бумаги для подписи.
Следят за ручкой, которой я вывожу
— Пани Кветослава, может есть что-то ещё, о чём мне следует знать в интересах дела?
— Нет.
Я вру.
Всем и сразу.
И вру на этот раз убедительно.
Глава 13
Апрель, 1
Кутна-Гора, Чехия
Дим
— Я тебя ненавижу, — Север отчеканивает.
Приговаривает.
Прожигает взглядом, и её глаза невозможного цвета северного сияния полыхают зеленью. И, наверное, у ведьм, сжигаемых на кострах, были точно такие же глаза. И можно тогда понять инквизиторов.
Я бы тоже сжёг.
К чёрту и от греха.
— Вы рехнулись оба! — Йиржи, возникая из ниоткуда, рявкает.
Ударяет, заставляя меня согнуться пополам, под дых.
Отталкивает.
А Север смотрит, опускает руку, отступает, чтобы развернуться и сбежать. Чтобы оставить, как всегда, за собой последнее слово, чтобы исчезнуть, дыша духами и туманами, столь же внезапно, как и появилась, чтобы ускользнуть, когда кажется, что ты её поймал.
В этом вся Кветослава Крайнова.
Это в её духе.
И злость на неё от понимания этого закипает ещё больше, перекатывается даже через точку кипения, если у злости на Север подобная точка существует.
— С-стре…коза, — я выдыхаю рвано.
Распрямляюсь, чтобы кинуться следом.
Договорить.
Она не может сбежать вот так.
Или может, поскольку дорогу мне заступает пани Гавелкова, удерживает узловатыми и цепкими пальцами за рукав, когда я слышу хлопок двери и дергаюсь. Пани Гавелкова же восклицает звонко и тонко:
— Димо!
Димо, а не Дима.
Или Дим, как называет Север.
Собственное имя, искорёженное звательным падежом, режет по ушам как никогда, заставляет скрипнуть зубами. И послать, а то и отпихнуть драгоценную соседку с пути, хочется неимоверно, но…
— Остановись, — она требует, смотрит пристально и… понимающе, и это её вселенское понимание тормозит, заставляет разжать кулаки, вслушаться в певучий голос, что увещает и заговаривает, как заговаривают в сказках бабки-шептухи. — Пусть Йиржи с ней поговорит. Вам обоим надо успокоиться. Подумать. Врозь. Не твори ещё больших глупостей, Димо.
— Не творю, — я цежу.
Вслушиваюсь в тишину, что вспарывается неразборчивыми возгласами
Север уезжает.
Плохая мысль, и очередная вспышка злости от этой мысли ослепляет. И глаза приходится закрыть, досчитать до десяти, собрать по осколкам собственную выдержку, которую у Север раз за разом получается разносить вдребезги.
— Вы совсем неразумная молодежь, — пани Гавелкова вздыхает.
Взирает, пожалуй, сочувственно.
И что ей сказать — я не знаю, поэтому её руку убираю молча, огибаю и на террасу взбегаю, дабы в доме скрыться, остаться в одиночестве и папиросы найти.
Достать бутылку рома.
Или две.
Даже три, чтобы до беспамятства.
До беспросветной черноты вместо вязких снов, которые, однако, все равно приходят, проскальзывают в полуявь, полусон сизым дымом, что змеится, клубится, сплетается в клочья серой ваты.
Син-те-по-на.
Синтепоном — когда-то давно и, кажется, не взаправду — мы с Данькой набивали самую неправильную на свете лошадь зелёного цвета. Лошадь для Данькиных трудов шила мама, ибо у Даньки руки росли не из того места.
И она обиженно дулась, когда я издевался, что на криворучках, вроде неё, никто не женится. Тем более не женятся на злобных криворучках, что обзываются и кидаются, отщипывая от рулона, наполнителем.
Получают в ответ.
Объявляют войну до победного конца и последнего куска синтепона.
И квартира, в тот далёкий и безумный день, к приходу отца напоминала взрыв на фабрике мягких игрушек или белоснежное поле жестокого сражения, где в качестве оружия использовали диванные подушки.
Впрочем, использовали.
Мама за подушку, утратив все аргументы и попытки прекратить подобное безобразие, схватилась первой, включилась в битву титанов, и квартиру с гиканьем и хохотом мы переворачивали вверх дном втроем, устраивали бедлам.
А белые клочья вальсировали в воздухе, вьюжили, путаясь в волосах и разлетаясь. И от них, пружинистых и светлых, хотелось чихать.
И тогда это было смешно.
Весело.
Сейчас же, в моём удушливом и зыбко-прочном полусне, полуяви страшно. Жутко до холодного пота и ломоты в затылке, что почти невыносима. Хочется заорать, проснуться, вырваться, но серые ошмётки облепляют, не отпускают.
И в них так легко задохнуться.
Потеряться.
Провалиться в очередной то ли сон, то ли воспоминание. Туда, где не разобраться, что ложь, а что правда…
…правда или действие? — вопрос задаёт Ник.
И Ветка, прищурившись, стучит пальцем по подбородку, взирает на сидящего напротив неё Ника, и в её глазах пляшут лукавые бесенята.
Что выберет Север очевидно.
— Действие, — она произносит насмешливо.