Серебряный век в нашем доме
Шрифт:
Скажу сразу: это ему удалось.
Младшему брату Сергей, оставаясь братом, сумел заменить отца, такое редко кому по силам! Матери он до конца ее дней был опорой, каждое свое решение и каждый поступок она обсуждала и согласовывала с ним. В детские годы я ужасно ревновала: мне казалось, что дядю Сережу бабушка любит крепче, чем моего отца. Не берусь взвешивать силу любви, но с годами поняла, что в жизни бабушки ее сыновьям отводились разные роли: младший был именно сын, “сиротка”, как она стала проговариваться в глубокой старости, а старший – глава семьи, мужчина в доме. Документы, подтверждающие эту догадку, явились мне совсем недавно романтическим, а точнее сказать, фантастическим образом.
“Письма счастья”
В апреле 2012 года в Москве в Институте языкознания проходила конференция “Живое слово: логос – голос – движение – жест”, первый день работы которой, “История изучения живого слова”, был посвящен памяти Сергея Бернштейна в связи с 120-й годовщиной со дня его рождения (из того, что я там услышала,
А на меня тем временем обрушился (другого слова не подберу!) потрясающий подарок. Молодой человек по имени Тимур Булгаков, историк по профессии, сценарист ТВ по роду занятий, преподнес мне 32 открытки стооднолетней давности, написанные девятнадцатилетним Сергеем Бернштейном во время первого самостоятельного путешествия по Европе.
Из публикации Тимура Булгакова в “Живом Журнале” 20 февраля 2012 года.
Недавно в лавке для филателистов на окраине Москвы я купил старую открытку. За сто рублей. Без особой причины. Просто она была исписана мелкими русскими каракулями и отправлена в 1911 году из Цюриха в Санкт-Петербург. За вечерним чаем стал разбирать, о чем там распространялся неизвестный автор сто лет назад. Разобранное понравилось. Решил опубликовать с историческими комментариями, фотографиями на тему и догадками о том, что между строк. И пришло в голову сделать проект – покупать раз в неделю какое-нибудь старое письмо, разбирать его и размещать в ЖЖурнале тем же образом. Но в следующий раз я обнаружил в коробке со сторублевыми открытками еще 31 послание того же человека, писавшего в июле – августе 1911-го из Европы маме в Россию. Я не просто получил в подарок целый эпистолярный сериал. В некоторых письмах автор подписался “твой Сережа”. Так я узнал его имя. А сверив все варианты написания адресата, благо было что изучить, понял, что фамилия его мамы не Берницына, как мне прочиталось, а Бернштейн… Без особых надежд, на всякий случай просто, проверил “Сергей Бернштейн” в интернете. И оказалось, что у меня в руках письма 19-летнего студента, будущего известного лингвиста, профессора филологии Сергея Игнатьевича Бернштейна своей маме Полине Самойловне, первой переводчице новелл Стефана Цвейга на русский язык.
Тимур Булгаков в своей интернетной публикации назвал их “Письма счастья”.
19-летний Сережа Бернштейн отправил маме из Европы в Петербург 32 открытки. Он старался писать подробно, но в каждой петельке чернильной скорописи ощущается бьющая ключом спешка. Даже век спустя слышно, как перо бешено скребет почтовый картон. Сережа торопился исполнить сыновний долг и снова ринуться в пенную воронку впечатлений. Молод! В Европе! Сам! Один! Каждый камень интересен, каждый поворот – в неизвестность!
Открытки, которые держит в руках Тимур Булгаков, с его точки зрения, пронизаны счастьем: он воспринимает их на основании своего жизненного опыта, невольно представляя себя в подобной ситуации. Я вижу тот же текст на фоне биографии Сергея Бернштейна и его личности, известной мне в течение без малого сорока лет. Признаться, я прочитала в его письмах другое: мне слышится легкий привкус вины за выпавшие на его долю радости, чувство, скорее свойственное отцу семейства, чем вылетевшему из гнезда птенцу. Отсюда полуизвиняющийся тон, скрупулезные отчеты о тратах, совет не водить младшего брата в гимназию до его приезда, сообщения и вопросы о родственниках. Он, видимо, обещал матери писать каждый день и твердо того придерживался. Но это больше, чем письма почтительного сына, это размышления будущего ученого, которому следует разобраться в своих впечатлениях и обдумать их. Да и сами впечатления не громоздятся одно на другое, а выстраиваются с большим разбором: только те, что дают знания и пищу для ума, места же он посещает именно те, что отвечают его еще только формирующимся интересам. Вовсе не “каждый камень интересен” ему, взгляд его далеко не всегда восторженный, порою критический. А о спешке и речи не может быть.
В дворянских семьях издавна принято было для завершения первоначального образования отправлять молодых людей в путешествие за границу: себя показать и людей посмотреть. Российские интеллигенты подхватили традицию, вот и Сергей после окончания гимназии (с непременной золотой медалью) и первого курса университета оказался в Европе. Поездка – не подарок, он ее заслужил: в Германию и Швейцарию командирован университетским библиографическим кружком, он, его председатель, в первых числах июня того же 1911 года принимал участие в представительном и вошедшем в историю русской культуры Первом Всероссийском съезде библиотекарей. Теперь, три месяца спустя, на дорогах Европы, в распахнувшемся перед ним мире – в иностранных городах, в языках, которые влетают в его настороженные уши, в библиотеках, в музеях, в восхождениях на горы – нащупывает, примеряет различные жизненные пути для себя. Нет, не мечется в поисках нового, яркого, а целенаправленно, осознанно ищет самого себя
Немало отозвалось потом в его дальнейшей жизни: любовь и восприимчивость к языкам, качество, которое он в себе открыл; великолепные европейские библиотеки, которые научился ценить, и библиотечное дело, к которому и раньше чувствовал интерес; педагогика в разных ее проявлениях, от сотрудничества в прессе до игры с маленькой Муськой, дочкой двоюродной сестры. До времени возникшее отцовское чувство и тут его не оставляет: он занимается фотографией с мальчиком, сыном хозяйки; вдумчиво относится к переписке с младшим братом: обсуждает текст, который оказался “слишком философским”, и сочиняет новый, много времени и внимания уделяет племяннице…
Однако самое существенное открытие, сделанное Сергеем Бернштейном в путешествии, касалось его самого, он его так и отмечает как главное:
Главное, что за границей совершенно исчезает моя обычная узость и специализация. Невольно переходишь от предмета к предмету, от вопроса к вопросу: газеты, библиотеки, музеи, озеро, Альпы, немцы, швицеры и русские колонии и все воспринимается как одно целое, как единая картина единой жизни.
(В скобках заметим, что не обошлось и без “профессорской рассеянности”, тоже рановато давшей о себе знать: “Я остался в Женеве на 6-ое сент<ября>, чтобы слушать концерт, сыгранный 6-го авг<уста>, <…> опоздал ровно на месяц”.)
А что до счастья, то и тому есть место, как не быть! Цитируя Тимура Булгакова “Молод! В Европе! Сам! Один!”, добавлю, что еще на диво хорош собой. Он подружился с кузиной Женей, похоже, что увлечен ею, – не потому ли никак не решится покинуть Цюрих, хотя и кается, что “страшно засиделся” там. Восхищается увиденным, слегка стыдится своей сентиментальности, подпускает иронию, когда не в силах сопротивляться восторгу, захватывающему его.
Выдали мне письма и семейный секрет: тайну загадочной женитьбы дядюшки. Занимало меня лет с двенадцати: как это он взял себе жену на столько лет себя старше, аккурат во всю длину моей тогдашней жизни? Тема в семье считалась запретной и потому особенно привлекала. Мне виделась там жертвенность (пожалел одинокую вдову), поддержка женского стремления к образованию (помог домашней учительнице выбиться в преподавательницы гимназии) и невесть еще какие мотивы, а годам к четырнадцати, нахлебавшись сентиментальных романов, сочинила свой, где пыталась втиснуть дядюшку в роль не то героя-любовника, не то коварного соблазнителя. Ответ нашла, прочитав его юношеские письма. В одном из них среди традиционных “Целую тебя и Игнатия” (так он величает брата, лишь изредка сбиваясь на детское “Саня”) мелькнуло и еще одно имя, необычное – Ансиль, которой тоже предназначался поцелуй. Ансиль, Анна Васильевна Ротар, урожденная Шахова, воспитательница Игнатия, много лет спустя стала женой Сергея (официально брак был зарегистрирован 9 сентября 1926 года, скорее всего, постфактум: в то время к подобным вещам относились небрежно).
Моя бабушка, как явствовало из не рассчитанных на мои уши проговорок-воспоминаний взрослых, была тогда в ярости: брак, в который вступал Сереженька, представлялся ей чудовищным мезальянсом. А мне сейчас кажется, все объясняется просто: Сергей был умственно и душевно старше своих календарных лет. После гибели отца он самовольно ушел из детства, себя назначив главой семьи, а отрочество перепрыгнул, как одаренные школьники перепрыгивают через класс: из второго в четвертый, из четвертого в шестой. Перепрыгнул отрочество, промчался сквозь юность и слишком рано стал окончательно и бесповоротно взрослым. Глядя в зеркало, удивлялся небось слишком юному отражению и нашел выход: отпустил в ранние годы для солидности бороду. “Он и мальчиком, наверное, был с бородой”, – иронизировал позднее Виктор Шкловский – и в точку попал: если не мальчиком, то близко к тому он уж точно был с бородой! Кстати сказать, познакомились они, Бернштейн и Шкловский, в 1914-м, три года спустя после путешествия, о котором идет речь. Виктор Борисович тогда не успел обзавестись своей знаменитой лысиной, был юношески кудрявым, а Сергей Игнатьевич, всего годом его старше, напротив, при бороде. “Нелепая” борода и “неравный” брак соответствовали его самоощущению: хотел видеть себя таким, каким был на самом деле, и невесту выбрал себе под стать: по духу – ровесницу.