Сережка — авдеевский ветеран
Шрифт:
Начальник смотрел на Разводчика. Он пригладил седой ёжик и потрогал зачем-то свой большой красный нос.
— Ну, рассказывай, — сказал он Серёжке уже негромко, почти ласково. — Значит, ты и есть тот самый герой?..
Серёжка не знал, почему он «тот самый герой», но на всякий случай молча кивнул и принялся разглядывать большущий аппарат с множеством белых и зелёных кнопок, на котором стоял головастик — микрофон.
— Герой и грудь в орденах, — сказал один из этих, в чёрных костюмах. — Откуда столько орденов-то?
Серёжка
— К нам ведь в этом году приехали солдаты, мы же у вас просили… Вот и раздают мальчишкам свои знаки.
— Так ты зачем пожаловал, герой? — снова спросил в чёрном пиджаке.
Но Серёжка только несмело выглянул из-за Старика, а Старик, посмотрев на товарища Казарцева, почему-то вздохнул и негромко сказал незнакомым:
— Вопрос тут у нас один… С детьми вот… Некоторые сады и ясли никак достроить не соберёмся, и с летним отдыхом для тех, кто постарше, — тоже плохо. Совсем швах, как говорится. Бегают вот мальчишки по улицам, каждый день — драка… — Старик отступил, выдвигая вперёд Серёжку. — Вот, пожалуйста…
— В самом деле ге-рой! — снова сказал в чёрном пиджаке, слегка Серёге улыбнувшись, и Серёга подумал, что этот, наверное, и есть тут самый главный. — Как зовут-то?..
Все смотрели на Серёжку: кто с улыбкой, а кто вроде бы строго, и у него от такого внимания пересохло в горле.
— Сергей, — сказал он очень тихо и вытер о вельветку на животе потные ладони: в кабинете у товарища Казарцева и в самом деле было что-то жарковато…
— Сергей-воробей, — сказал тот, которого Серёга определил тут самым главным.
Все заулыбались, и товарищ Казарцев улыбнулся тоже, а Старик даже негромко хихикнул и мягко, словно кого боялся обидеть, проговорил:
— Явное, понимаете, противоречие… Явное и очень удивительное!.. Мы заботимся о будущем этого молодого человека, вон какой завод для него создаём, но на сегодня пока забыли о мальчишке об этом совершенно!..
Старик положил руку Серёжке на плечо, и Серёжка посмотрел на него снизу вверх, а когда снова перевёл взгляд на самого главного в чёрном пиджаке, тот уже не улыбался, лицо его сердито хмурилось.
— А вы что же, специалист по противоречиям? — спросил он у Старика каким-то скрипучим голосом.
— Вообще-то у меня другая профессия, — сказал Старик и пожал плечами.
— По совместительству? — подсказал другой, в чёрном пиджаке.
— Ну да, — кивнул Старик, улыбаясь так неохотно, словно это его заставляли улыбаться. — По совместительству… В свободное от работы время…
И все теперь, и товарищ Казарцев тоже, смотрели на Старика так, будто он их почему-то не слушается…
— Противоречие не противоречие, а детские учреждения строить надо в первую очередь, — громко сказал наконец самый главный. — Или, товарищ Казарцев, вам это неизвестно?..
Товарищ Казарцев снова сердито посмотрел на Старика, а Старик улыбнулся виновато.
— Значит, не забудете,
— Ладно, ладно, — пообещал товарищ Казарцев. — Подъеду, подъеду, если…
И он вопросительно глянул на этих, в чёрных костюмах.
— Да, к этому времени, конечно, сможете… — сказал самый главный, тот, перед которым лежала рыжая папка.
Когда они вышли, Серёжка спросил:
— А они — из Москвы?..
— Нет, — сказал Старик, — они из области…
— Значит, ты — главней?..
— Это почему?..
— Потому что ты — из Москвы?..
— Нет, — сказал Старик усмехнувшись. — Моего брата журналиста это не касается: из Москвы ты — не из Москвы…
— Твой брат — журналист?..
— Я — журналист…
— А брат?..
— При чём тут мой брат?..
— Сам сказал: моего брата…
— Значит, меня… Это так говорится…
— А-а-а…
Они спустились на первый этаж и заглянули в комитет комсомола. Славки не было, а в комитете возился художник. Он стоял с кистью перед большим белым щитом, на котором сверху Серёжка прочёл одно слово: «Мальчишки!»
— Как дела? — спросил Старик у художника. — Меня не спрашивали?
Художник будто что вспомнил, глаза у него весело заблестели:
— Ну, как же! И спрашивали, и… Вон там, на подоконнике, по-моему, целое послание. В конверте.
Старик боком прошёл мимо плаката, взял с подоконника синий конверт, глянул на него и нахмурился. Художник сказал весело:
— Завидую я тебе! И дома небось наговорились, и сюда с запиской бежит… эх!
— А ты не завидуй!
Старик усмехнулся, и глаза у него стали грустные, совсем такие, какие бывают дома, когда он достанет карточки и смотрит на них, смотрит.
Тётя Лера и так красивая, а на фотографии ещё красивей. Вот Старик на неё и смотрит. А потом на те, на которых его сын, сынок Старика — маленький такой, глазастый пацанёнок…
А если ещё Старик немножко выпьет, то станет непонятно так говорить:
«Что есть долг?..»
«Это деньги», — сказал однажды Серёжка.
«Э, не-ет, — заспорил Старик. — Это как раз то, чего не отдать никакими деньгами…»
И дальше всё вот так же непонятно…
«Уедет твой друг, уедет, — сказала вчера Серёжкина мама. — По сыну, видать, скучает… Они чего и дружат с тобой — что он, что дядя Слава. По детишкам-то сердце ноет — вот что!..»
— А ты уедешь, Старик? — спросил теперь Серёжка, когда они шли по коридору дальше — в редакцию.
— Куда это? — спросил Старик.
— В Москву?..
— Чего ты ко мне пристал сегодня со своей Москвой? — обиделся Старик. — Между прочим, тебя это не касается, понял?..
И Серёжка замолчал: ясно, уедет…
В редакции они уселись за отдельные столы друг против друга, и Старик немного помолчал, прикрывая глаза ладонью, потом сказал:
— Ладно, вот что… Бери-ка бумагу и карандаш и слушай меня внимательно…