Сергеев Виктор. Луна за облаком

Неизвестно

— Сейчас сделаем укол,— сказала сестра и вышла.

— Больно, жжет... Дышать не могут. Дай мне воды.

Он налил стакан и помог выпить.

— Надо было осторожно переходить дорогу,— не выдержал он.

— A-а, все к одному!— заговорила она слабым голосом. — Я любила и люблю тебя, но моя любовь уже не может ничего тебе дать... — Она промолчала о ребенке, ей казалось, что о нем не надо упоминать, словно ему, ребенку, и сейчас кто-то мог причинить боль и обиду. — Мы жили как-то врозь, каждый

по себе.

— Все бы наладилось, все...

— Ты говорил с врачом?

Он покачал головой: «Нет». И добавил:

— А у меня хорошие новости. Еду в Хабаровск. Вот видишь, все складывается к лучшему, а ты всех нас подвела... Нельзя так не­осторожно.

— Я не хочу умирать, Гриша. Не хочу! Спаси меня!

— Ты и не умрешь.

— Как странно... Вот ты пришел сюда... я была уверена, что придешь... и что-то случилось со мной, голова стала легкой-легкой... У нас в отделе... Ты скажи... Они монтировали перлито-бетонные па­нели, а расшивку швов не сделали.

— Кто это они? .

— Ну они... эти, забыла — кто. За расшивку мало платят. Они и не сдали. А ведь при монтаже ее легко делать, расшивку-то. А те­перь тяжело будет и обойдется втридорога. Ты скажи им... А то я вдруг долго проболею...

По ее бледным щекам скатывались слезы. Она вытянулась, отки­дывая голову и сжимая зубы, чтобы не кричать.

Вошла сестра и сделала ей укол морфина.

После ухода сестры Софья спросила:

— Как мать?

— Плачет.

— Как она без меня... проживет?

— Ты не хорони себя. Все закончится благополучно. Ох, как ты неосторожно поступила! Просто не нахожу слов. У тебя же ребенок. Ты подумала о нем?

— Не ругай меня,— попросила она. — Может, я последний раз вижу тебя. Помнишь, как мы любили друг друга? Давно... Мы сами погубили свою любовь, не берегли ее, не ценили. Поступали с ней. как с игрушкой, разбирали и собирали... Разобрать разобрали, а соб­рать не сумели.

— Все бы обошлось, если бы не ты...

— Так ты едешь в Хабаровск?

— Да. Думаю ехать.

— Вот и хорошо. Дай, пожалуйста, воды.

Она с трудом выпила.

Во дворе больницы снег еще не совсем покрыл землю. Там и тут виднелись увядшие и поникшие цветы, в которых уже трудно было признать, что эти когда-то звались гвоздиками, а эти —настурциями Все побурело, скорчилось, скрючилось...

Григорий торопливо шел по дорожке, не замечая зимнего запу­стения вокруг себя, и у самого выхода поравнялся с кем-то. «Да это же Даша!—обожгла его мысль. — Она... она! Какая бледная... Зачем она здесь? Хотя, да, у нее же болеет муж».

Он не знал, заговорить ли с ней или молча кивнуть. Да и будет ли она сама с ним разговаривать?

— Гриша, это вы?—услышал он ее усталый и грустный голос.

— Даша!

Они стояли друг против друга

и как-то так вышло, что даже не поздоровались при встрече, словно тот далекий холодный вечер все еще громыхал над их головами куском железа и им еще предстояло пережить все то, что они уже пережили.

— Вот итог нашей жизни,— сказала Даша, кутаясь в шаль. —У вас умирает жена. У меня тяжело мужу...

Холодный ветер путался в замерзших цветах, поднимал над ни­ми снежную пыль и бросал ее под ноги Григорию.

— Даша, все пройдет... Все, все,— проговорил он.

— Прощайте, Григорий Алексеич! Когда-то давным-давно мы сказали друг другу первое «здравствуйте», а «прощайте» еще не го­ворили. Прощайте, Григорий Алексеич!

Прохрустел снег под ее валенками, открылась и закрылась со скрипом калитка. И все. Кончился тот холодный вечер с громыха­ющим железом... Снова вокруг снег и полузанесенные им скрючен­ные бурые цветы.

Ночью Трубин не спал. Ходил по комнате, думал, прислушива­ясь к звукам на улице. Фаины Ивановны не было дома, она дежури­ла в больнице у Софьи. В памяти всплывали далекие видения и обра­зы, когда они оба с Софьей были молодыми.

...Степь ложится сразу же за станцией. Дорога змеится среди мо­лодого зеленого хлеба. Горизонт подпирают горы. Над горами черное небо, его то и дело разрезает молния. Погромыхивает гром. Григорий идет туда, где горы. Там Софья. Можно бы переждать грозу на стан­ции. Но он не может ждать. Идет по дороге, пьет степной, на хлебном настое, воздух.

Черное небо все растет и растет. Первые кати дождя — круп­ные. очень разреженные — со стуком ударяются о дорогу и долго ни одна из них не попадает в него. Это его удивляет.

Молнии, одна за другой, падают в хлеба. Немножко страшно. Один в степи. Гром гремит так, что степь, кажется, не выдержит и расколется на части. Но колется на части гром, а степь лежит, при­жимает к себе молодые побеги хлеба. Дождь уже льет, как из ведра. Потоки воды летят вместе с ветром, несутся по дороге, обрушиваются на уставшего путника. Только бы его не подсекла молния... Говорят, что молния любит одинокие деревья и столбы. А он один на всю степь и сойдет за дерево, и за столб сойдет... Один за всех.

Одежда намокла и тянет камнем, ботинки вязнут в размокшей земле, зода заливает лицо — ничего не видно. Черное небо и потрки дождя

А горы близко и далеко. Значит, и Софья близко и далеко. Иног­да он поворачивается спиной к дождю и отдыхает.

Но вот над горами уже светится небо. Свет этот растет и растет. Гром гремит позади, и молнии падают где-то возле станции.

Дождь шуршит в хлебах, прощаясь со степью. По речке прыга­ют, надуваясь и лопаясь, светлые шарики. Теперь уже шумят не дождь и не ветер, а ручьи.