Сергеев Виктор. Луна за облаком

Неизвестно

На столе лежало распечатанное письмо от двоюродной сестры Софьи. Хотелось взять его и сжечь, сжечь...

После Софьи осталось столько платьев, туфель, платков. Куда все это? Ее двоюродная сестра—многосемейная. Взял да и отослал посылку, и вот ответ... Один из пуховых платков протерся, туфли не на том каблуке... И слова: «Что мы — нищие, что ли, принимать ваши обноски?» Ах, как неприятно, как глупо, как ужасно! Разве он мог подумать, что так выйдет? Ему-то что было делать с Софьи­ными вещами? Взял и отослал.

Софьиных вещей Трубин боялся. Ему

казалось, что от них что- то исходит, какой-то молчаливый укор мерещился ему всюду, где бы ни натыкался его взор на что-то из Софьиного.

Софья — в гробу — его не пугала. В те скорбные дни он оста­вался наедине с ней. Она была ему так близка, так понятна в сво­их поисках и смятениях, что и, утратив все живое, она не отталки­вала его от себя, наоборот, всей своей небольшой фигуркой, спокой­но-матовыми чертами лица как бы говорила ему о том, что она Простила его в чем-то и поняла его в чем-то.

Не боясь мертвой Софьи, он все же, как ни странно, боялся ее вещей. Трубин мучительно пытался понять, что с ним происходи­ло, какие неосознанные чувства волновали его душу, почему при Одном виде ее платьев, аккуратно вздернутых на плечики и пове­шенных ею в шкафу, его знобило и ноющая боль давила и дави­ла... Ах, эти вещи! Им ничего не скажешь, ничего не объяснишь, они лишь немтыри прошлого, вместе с собой они несут это прош­лое, несут молча, но упрямо, настойчиво, пока не расстанешься с ними. А и расстанешься, так письмо вот такое получишь... И снова сердце оденется щемящей болью и обидой за сбою жизнь.

Часами ходил Трубин из угла в угол по пустоватой, необжитой «ще квартире, с тоской чувствуя, что засел у него где-то на самом донышке души осколок льдинки, холодит он его постоянно и вяжет ·тим холодом руки и ноги, все тело и голова какая-то сумная, тя­желая и будто бы не своя.

Ночью он часто просыпался и подолгу вслушивался в неясные скрипы и шорохи большого спящего дома. Где-то урчала вода в тру­бах, с легким потрескиванием осыпалась шпаклевка, оставляя ще­ли в усыхающем полу. Чудились чьи-то шаги на кухне, в коридоре. Он вставал, зажигал свет, брал газету.

Ложась снова, он думал о том, что нервы у него сдают и, мо­жет быть, пора поговорить с Озеном Очировичем об отпуске.

Григорий задремал. В комнате было прохладно из-за распахну­той форточки. Он натянул одеяло до подбородка, но скоро почувст­вовал, что ему жарко.

Вдруг совсем близко от себя он услышал приглушенный хрип­ловатый голос:

— Что ты тут?

Жаркая испарина сжала его всего в тугой комок, он повернул­ся, но никого не увидел. Сердце билось на пределе... Никого нигде. Полумрак. В форточку текли струи холодного воздуха и вместе с ними проникала неразборчивая дробь голосов.

«А-а,—догадался он.— Это же с улицы... Пятый этаж, а голос будто под самым ухом».

Утром пошел умываться и увидел в ванне мышь. «Черт-те что,— подумал он.— До того брезгую, что руки трясутся и умывать­ся я тут никак не могу. И что я с ней буду теперь делать?— не­весело размышлял Трубин.— Напустить воды... Не-ет,

не могу. При­бить чем-нибудь? А чем? Не-ет. Кошку бы где взять, что ли. Или соседа какого позвать. Вот черт-те что! Как ее сюда угоразди­ло?»— Григорий осмотрел стены, трубы, вытяжную вентиляцию — непонятно, откуда взялась здесь, в его квартире, мышь и как она очутилась в ванне.

«Плохо, брат, жить одному,— пришла ему в голову невеселая мысль.— То голос с улицы напугает, теперь вот мышь...».

Та льдинка, что прижилась было на душе у Григория, нынче, можно считать, подтаяла. И холод уже не вяжет руки и ноги, и в голове яснее и легче.А все потому, что пришло письмо от Чимиты. Он уж так думал: не будет письма. Ан нет, ошибся.

Встреча у них в Хабаровске получилась тяжелая. Чимита знала о Софье и смотрела на Григория как-то настороженно, словно пуга­лась чего-то и все заботилась о том, как бы им вдвоем — один на один — не остаться.

Чимита была занята в институте бетонированием и любой раз­говор с Трубиным сводила к укладке горячего бетона на мерзлый грунт или на холодный бетон.

— Ты понимаешь, в чем загвоздка, откуда взялся запрет?— говорила она ему при первой встрече, краснея от возбуждения и неотрывно глядя на него широко открытыми глазами.— Во всем ви­новата теория миграции влаги. Вот попробуй, занеси в теплую ком­нату мороженое мясо. Через какое-то время мясо побелеет и сверху образуется корочка льда. Это-то и страшит всех. Считают, что если укладывать горячий бетон на мерзлый грунт, то произойдет обмер­зание арматуры и начнется разрушение. Примерно это же самое случится, мол, и при укладке горячего бетона на холодный.

— Но мы же испытывали, ттпороряли.— отвечал ей Трубин.— Все обошлось. Сцепление бетонсз великолепное.

— Давай будем рассуждать.

— Ну, давай. Возьмем укладку плиты ростверка. Льда нет? Помнишь Райкин полтинник?

— Льда нет. Почему? Горячая доза бетона отогревает поверх­ность. Происходит оттаивание и...

— Влага скопляется в верхних слоях...

— Холодная граница земли как бы отступает...

— И обмерзание происходит не в зоне контакта бетона с зем­лей, а гораздо глубже.

— Да-да,— задумчиво соглашалась Чимита, уже не смотря на Григория, и тому казалось, что она тяготится его присутствием.

Он передал ей все то, о чем просил ее Шайдарон, а она усмех­нулась так... с вызовом, по-мальчишески: что, мол, я буду ездить туда и сюда, у меня не семь пятниц на неделе, если уж уехала, то теперь поздно решать по-иному. Помолчала и опять улыбнулась, но как-то уже вымученно, и в глазах не то мольба, не то горечь — не поймешь.

Григорий и сам-то был не в себе. И хотя с бетонированием без подогрева все обстояло благополучно и последние проверки в лабо­раториях института подтвердили его правоту, настоящей радости, такой, чтобы кружило перед глазами, чтобы усладисто замирало сердце, чтобы все окружающее казалось тебе хорошим, каким всегда его хотелось видеть,—вот такой радость: он не чувствовал.