Сергеев Виктор. Луна за облаком

Неизвестно

Мать как-то говорила, что она виновата в его смерти. Почему она Еиновата?

...Григорий поднял тяжелую голову. У столика — бригадир мон­тажников Цыбен Чимитдоржиев. На скуластом, темном от загара лице — ожидание. От сапог натекли лужи. Мокрые волосы свиса­ли Цыбену на лоб, с них стекали капли по щекам.

«Дождь, а я как ни в чем не бывало»,— подумал Григорий.

— Нам скобы нужны, Григорий Алексеич,— сказал бригадир.— Ребята ждут.

— Пойдем.

Пока шли до кладовой, Григорий смотрел на пузырившиеся лу­жи, слышал позади звучное

шлепанье сапог и забыл, о чем просил бригадир.

— Ну так что?—повернулся он к Чимитдоржиеву.

— Так вот... ребята ждут.

— А-а. — Вспомнил, зачем ему в кладовую. — Сколько скоб Еозьмете?

Чимитдоржиев сказал. И попросил фанеры.

— Фанера плохая. Может, обойдешься? Вот-вот привезут по­лучше. Обещали.

— Не обойдемся. Дождь этот ненадолго, а у нас все стоит. Ли­нию подвесить надо.

— Ну-ну.

«Ты вот, брат, линию подвесить собрался, а от меня жена ухо­дит и ты ничего про это не знаешь». Подумал и вздрогнул: «Еще чего доброго — вслух скажу. Взять надо себя в руки. Взять и точка».

Который раз он заставлял себя повиноваться своему голосу. Который раз...

После обеда проверил расход гвоздей. Бригадир плотников — Аким Твердохлебов — смирный, бледнолицый, с винозаты.чи глаза­ми мужчина — разводил руками:

— Не хватат, Григорий Алексеич. Как хошь, а не хватат.

— В каждую доску по паре гвоздей?

— Ну.

— А может, по три?

— Ну, если один согнется. Бывает, что и третий вгонят.

— Вот тот-то и оно, что бывает!

— Ну, а как же, Григорий Алексеич!— оправдывался Твердо­хлебов.

Трубин осмотрел подоконники, углы. Брошенных гвоздей не уви­дел. «Успели убрать»,— подумал он. За стеной рокотал бульдозер. Григорий выглянул в окно. Несколько яблонь шелестели листовка­ми. «И они тут уцелели?» Кривые серые стволы побелены. «Похо­же, покойники, готовы к собственным похоронам».

— Ничо имя не содеется,— угадывая мысли старшего прораба, говорил Аким.

— А кто побелил?

— Наши, кто же еще.

«Ишь ты. Глаза виноватые, так и бегают, а человек, видать, доб­рый»,— решил Григорий и чувство раздражения постепенно стало уходить.

Опять вспомнилась мать, те ее довоенные рассказы об отце. «Быть бы мне сердцем помягче, понять состояние Алексея,— не раз говорила мать,— не ушел бы он от нас, тифом бы не заболел и не умер». Отчим равнодушно слушал ее. Ему, видимо, было все равно, что слушать, или он считал того Алексея почти нереальным. Глядя ка ее слезы, он пел под гитару что-нибудь «про ямщика». Пока на столе была водка, она вспоминала, а он пел вполголоса. Голос у него был. Желая удивить и поразить мать и Григория, он обычно вдруг ни с того ни с сего брал высокую ноту и тянул. Лицо его багровело, глаза закрывались, он весь дрожал, как натянутая стру­на, готовая вот-вот оборваться.

Кончалась водка и отчим уже не слушал никого. Начинались куражи...

Жить становилось невмоготу. Григорий подрастал и в малень­кой комнате — в одно окно — зрела драма.

Обстановку

разрядил неожиданный отъезд отчима. Он завербо­вался на Север. От него пришло несколько писем. Мать ему отве­чала, но на Север не поехала. Потом письма перестали приходить, и мало-помалу Григорий забыл об отчиме.

А тут война...

...Трубин пробыл у плотников до обеда, гатем уехал на лесоза­вод, а к концу дня позвонил тому самому... обольстителю Софьиному.

Они шли, не торопясь. Тяжелые разговоры всегда ведутся не торопясь. И шли не по тротуару, а по мостовой. Улицы были окра­инными с глубоко вросшими в землю домишками, с редкими про­хожими. У одного домика дверь заколочена досками крест-накрест. Крыльцо осело, прогнило, его занесло песком и прикрыло репейни­ком. Давно уже нет сюда входа... Григорию показалось вдруг, что весь город для него — та же забитая досками дверь. Идти некуда и незачем.

— Ну так вот,— сказал Григорий.— Если у вас к ней настоя­щее чувство, что же, поступайте, как сочтете. Как говорят францу­зы: «Се ля ви» — «Такова жизнь».

— Да, чувство, конечно... Не без этого,— ответил тот.— Сами понимаете Оставляю детей.— Он был высоким, широким в плечах. Говорил ровным, глуховатым голосом. Лицо сфинкса — камелное, твердое.

«С Софьей он не такой,— усмехнулся Трубин,— а со мной под сфинкса». „

— Жена у меня для детей хорошая. Но этого мало. Вот и вся игра... Я не ночую дома, а она бегает на вокзал чуть ли не к от­ходу каждого поезда.

— Неудачно женились?

— Помните: «Откуда жены плохие берутся?» Так и у меня. Разошлись во взглядах. Как дальнозоркий видит удаленные пред­меты яснее, чем ближние, так и мы лучше понимаем и осмысли­ваем события, когда они удалены от нас временем.

Неподалеку прогрохотал поезд. Укорачивающийся хвост дыма издали казался черным треугольником, повисшим над городом. «Вот уж странно,— усмехнулся Трубин.— У нас тоже тут треуголь-ник: я, этот и Софья. И чего она нашла в этом сфинксе? Не надо было звонить ему. Зачем звонил’ Чего ждал от этой встречи?»

Он думал, что узнает что-то такое, о чем ему не сказала Софья, что после этой встречи все будет выглядеть в каком-то ином свете. А тут все обычно. «Разошлись во взглядах». Надо полагать, та приперла его к стенке — податься некуда. Ему теперь ни до чего.

— Я не хочу прятаться, скрываться,— продолжал тот.— Не хо­чу и не боюсь никого и ничего.

— А кого и чего бояться?—не понял Григорий.

— Ну, есть такие... Службу потерять боятся. За это самое стро­го взыскивают. Вот они и прячутся в переулках. Любовь... Пред­ставляете?

— Представляю довольно отчетливо.

— Я не о том, о чем вы думаете. Я не о себе, я вообще..

— Ну-ну.

— Вот они и стоят в переулках. Целуются и обещают верность друг другу. А что им еще делать? Если открыто объявить о любви, их раздавят, растопчут. Им ничего не остается, как прятать свою любовь. Так они и стоят в переулках вечер за вечером. Пока...