Сергей Рахманинов. Воспоминания современников. Всю музыку он слышал насквозь…
Шрифт:
С самых первых своих выступлений на концертной эстраде Рахманинов кланялся публике со спокойным достоинством. Лицо серьезное, без улыбки.
В молодости ему за это сильно доставалось от близких, в особенности от Варвары Аркадьевны, которая говорила:
– Нельзя, Сережа, кланяться публике с таким нелюбезным видом, как ты, – и приводила ему в пример Шаляпина.
Шаляпин же говорил, что Рахманинов кланяется, «как факельщик», и старался научить его кланяться по-своему, «как следует». Шаляпин в ответ на овации улыбался, кивал во все стороны, допускал иногда даже жесты, и все это к нему шло, было у него естественно и привлекательно.
Некоторые современные исполнители и композиторы или отдельные их сочинения Сергею Васильевичу не нравились. От высказываний при посторонних он обыкновенно воздерживался, но среди нас говорил, конечно, не стесняясь. Говорил он всегда просто. Никаких насмешек или злобной критики я от него никогда не слыхала. В нем совершенно отсутствовала так называемая «артистическая зависть». Может быть, чувствуя силу и величину своего многогранного таланта, он никому и ни в чем не мог завидовать.
В повседневной жизни он был обыкновенно серьезен, иногда немного сумрачен, но это настроение могло сразу измениться на самое веселое, если к тому подавался повод. Мой брат умел приводить Сергея Васильевича в хорошее настроение. Он чрезвычайно выразительно, очень живо, интересно и с большим юмором рассказывал, но не анекдоты, как Шаляпин, а случаи из жизни, приключения на охоте, и Сергей Васильевич очень любил его слушать.
Однако все рекорды побивал Шаляпин. Чаще всего он бывал у Сергея Васильевича в период между 1899 и 1901 годами, когда они вместе готовили программы камерных концертов в пользу Дамского благотворительного тюремного комитета. На репетиции Шаляпин приезжал к Рахманинову обыкновенно часов в восемь вечера и засиживался далеко за полночь. Они никогда не репетировали наверху у Сергея Васильевича, а всегда в столовой, где стоял у Сатиных рояль. Эта комната и по размерам больше соответствовала голосу Федора Ивановича. Репетиция обыкновенно длилась долго, часа два, а мы сидели и затаив дыхание слушали этих двух гениальных музыкантов!
Когда репетиция кончалась, садились за чайный стол, и на Шаляпина сыпались просьбы, чтобы он рассказал что-нибудь. Сергей Васильевич, знавший весь его «репертуар», давал ему обыкновенно конкретное задание:
– Ну, расскажи, Федя, как старуха рассказывала о сотворении мира.
Шаляпин очень охотно начинал изображать старуху, которая медленно, монотонным голосом, растягивая слова, повествует о том, как начался всемирный потоп: «…и вот, мил ты мой, пошел дождь… В первый день шел он сорок дней, сорок ночей, во второй день – сорок дней, сорок ночей…» В таком же роде продолжался весь рассказ, вызывая у всех нас, включая, конечно, Сергея Васильевича, бурю восторга и неудержимый смех. Этот рассказ был одним из любимейших, и мы готовы были слушать его каждый раз, хотя знали весь почти наизусть. Сергей Васильевич заставлял Шаляпина рассказывать без конца, а Шаляпин обыкновенно бывал очень щедр, видя, как остро мы все реагируем на его рассказы.
В конце июля 1901 года, уезжая из Красненького в Ивановку, Сергей Васильевич оставил мне на письменном столе следующую записку:
«Очень мной уважаемая Елена Юльевна! Позвольте Вас от всей души поблагодарить за Ваше внимание, за Ваши попечения, за Вашу любезность. Простите
С. Р.»
Записка эта очень характерна для Сергея Васильевича. Он редко и скупо выражал свои чувства, а ему, очевидно, хотелось сказать мне на прощание несколько очень дружеских слов. И вот он мне их высказывает не непосредственно в разговоре, а на бумаге.
О каких же «капризах» говорит он и что под этим словом подразумевает?
Конечно, это не были капризы в обыкновенном смысле этого слова. Такое понятие совсем не подходило к его характеру. Он подразумевал изменчивость своего настроения, иногда очень угнетенное, подавленное душевное состояние, с которым он не мог справиться и которое всегда имело свои причины. Это состояние он преодолевал легче и скорее всего, если никто его не замечал, не обращал на него внимания. Так поступали все члены нашей семьи, а поэтому у нас Сергей Васильевич чувствовал себя так легко и свободно.
Как много веселости и юмора таилось в этом на вид суровом человеке!
20 марта – день рождения Сергея Васильевича – праздновался всегда в тесном семейном кругу. По какому-то случаю однажды празднование было перенесено на 19 марта (года точно не помню). Рахманиновы жили тогда уже на Страстном бульваре. Наташа сообщила мне о перемене дня, а Сергей Васильевич, бывший при этом, решил снабдить меня программой празднества, чтобы я могла заблаговременно к нему «подготовиться». Он всегда поддразнивал меня и «упрекал» в том, что я ему «редко» делаю подарки.
Помню, как он серьезно сел за стол и начал писать: «От канцелярии…» – после этого он задумался, подыскивая подходящее продолжение для такого торжественного начала. Вдруг его осенила блестящая мысль, и он с большим удовлетворением и важным видом продолжал, растягивая слова и произнося их вслух: «…его Высокоблагородия Сергея Рахманинова сим объявляется: ежегодное торжественное празднование дня рождения Е. В. Б. С. Р. состоится 19 марта в 8 часов вечера:
Программа
1) Прием поздравлений и подношений.
2) Чай.
3) Флирт.
4) Ужин. Тосты и подношения.
Костюмом и подношениями просят не стесняться». Все в нем было просто и непосредственно, и когда он выдумывал шутку вроде только что приведенной, вид у него был очень довольный, совсем юный.
Трудно себе представить человека более строгого по отношению к себе и более снисходительного по отношению к другим. На протяжении долголетней дружбы я никогда не замечала в нем мелких чувств и побуждений. Никогда не видела я его суетливым, раздраженным, желающим на ком-нибудь сорвать свое раздражение или дурное настроение. Когда у него бывало такое настроение, которое в записке ко мне он называет «капризами», он уходил в себя, делался молчаливым.
Сергей Васильевич вел жизнь довольно замкнутую, в особенности в молодые годы. Если в общество, где он только что чувствовал себя весело и непринужденно, входил человек, который был ему не по душе, он сразу же менялся, делался натянутым и при первой возможности исчезал. Может быть, в молодости это происходило от недостаточного светского лоска, от неумения скрыть свои истинные чувства под личиной любезности, но он ничего не мог с собой поделать и ясно их обнаруживал, да, мне кажется, и не особенно старался их скрыть.