Сергей Рахманинов. Воспоминания современников. Всю музыку он слышал насквозь…
Шрифт:
В более зрелом возрасте, когда жизнь его столкнула со многими людьми и по работе, и в обществе, черта эта, конечно, несколько сгладилась.
Чуткость и внутренняя отзывчивость к людям не раз проявлялись в поведении внешне сурового Сергея Васильевича. В сентябре 1903 года нашу семью постигло большое горе – умер мой отец. Это было первое горе в моей жизни. Может быть, поэтому я его так тяжело переживала. Сергей Васильевич показал себя в это время настоящим другом нашей семьи, глубоко сочувствуя нашему горю.
После смерти отца мне было очень трудно возвращаться к занятиям в консерватории. Пение – искусство, которым, по-моему, труднее всего заниматься в тяжелые минуты жизни. Я часто уходила к Рахманиновым, чтобы
Сергей Васильевич очень любил природу, в особенности русскую природу, наши поля, леса, луга и бескрайние степи. После лета, проведенного в деревне, он всегда чувствовал себя бодрым, обновленным. Жизнь за границей не заменяла ему русской деревни, напротив – тяготила его. Если бы, уезжая из России в декабре 1917 года, он мог предвидеть, что его разлука с родиной будет не кратковременной, он, я уверена, никогда бы ее не покинул. Разлука с родиной была, конечно, незаживающей раной в его душе, но все это он хранил и переживал где-то глубоко внутри себя.
В первые годы после его отъезда я не получала писем лично от Сергея Васильевича, но мне хочется привести выдержки из писем Сони ко мне и к Марине, относящихся к 1922 году, которые очень ярко освещают их душевное состояние того времени.
В письме Сони ко мне говорится:
«…Что я тут чувствую – словами передать нельзя. Я, Аленушка, бесконечно благодарна судьбе, что она дала мне возможность опять увидеть всю красоту, величие и душу нашего народа. Только вдали от него, когда сглаживается острота неприятных переживаний, может выступить так ярко положительная сторона».
В письме к Марине Соня пишет:
«…А я, Маруня, как тебя люблю, ты себе и представить не можешь. А как я большей частью тоскую, ты себе тоже представить не можешь. Сколько передумано, сколько перечувствовано за это время, что мы расстались; как глаза открылись на многое из того, на что прежде если не с благоговением, то с уважением и затаенной завистью смотрела, а теперь пропади они пропадом. Как, с другой стороны, недооценивала, любила, но не чтила все русское!
Какое великое счастье, что я русская. Только сейчас не я одна, а мы все, и Гуня [173] в первую голову, поняли и до дна почувствовали, что это за великая страна!»
173
Таким ласкательным именем Соня нередко называла Сергея Васильевича – Е.Ю. Жуковская. Скорее всего, «Гуня» – сокращенное от «Сергуня» (уменьшительно-ласковое от имени Сергей).
Хочу закончить свои воспоминания последним письмом Сергея Васильевича ко мне, полученным в 1930 году после смерти моей матери. Об этом он узнал от Марии Аркадьевны Трубниковой. Его письмо указывает на то, что хотя жизнь нас и разъединила, но дружба наша от этого не пострадала. В нем Сергей Васильевич пишет:
«Дорогая Елена Юльевна! Я был очень тронут Вашим письмом, которое пришло на имя Сонечки в конце марта в Америку.
Не успел тогда на него ответить. Делаю это отсюда.
Вы были правы, сказав, что нас соединяет долгий срок дружбы и хороших, сердечных отношений… Еще и поныне, как поется в одном моем романсе, «меня по-прежнему волнуют ваши муки». И я очень скорбел, узнав о кончине Вашей матушки. Хорошо понимаю, чем она была для Вас и что Вами с ее кончиной потеряно. В тот момент не посмел Вам
И еще из того же романса: «Вы должны жить» и дай Вам Бог силы переносить все потери и лишения.
Ваш С. Рахманинов».
Москва
5 августа 1952 года
В музыке, в игре он раскрывал людям прекрасную правду о самом себе
З.А. ПРИБЫТКОВА [174]
Для меня, знавшей Сергея Васильевича так близко, память о нем воссоздает не только связанную с ним музыкальную действительность прежнего Петербурга; он сам в музыке и без музыки – центр моих ощущений. Они дороги мне, волнуют меня, и боль от того, что так мне и не пришлось увидеть его, после памятного дня его отъезда из России, – всегда тревожно бередит мне душу.
174
Зоя Аркадьевна Прибыткова (1892–1962). Актриса, режиссер, музыкант, педагог. Двоюродная племянница С.В. Рахманинова. Окончила Петербургскую консерваторию по классу композиции и Императорские драматические курсы. Работала в театрах Петербурга-Петрограда и Москвы. Вместе с мужем, артистом-эмигрантом Н.Н. Лоренц-Петровым, долгое время жила в Шанхае, где создала камерный театр и преподавала в Шанхайской консерватории по классу фортепиано (профессор). С 1940-х годов вместе со вторым мужем, известным советским ботаником Иваном Дмитриевичем Романовым, жила в Ташкенте, преподавала в Ташкентской консерватории, затем семья переехала в Новосибирск и впоследствии – в Ленинград.
С трепетом в сердце вспоминаю я те далекие, но для меня близкие встречи с Сергеем Васильевичем. Много я в жизни встречала крупных и интересных людей, но, конечно, самый большой из них – это Рахманинов. И писать о нем трудно, так как, во-первых, много о нем уже написано и верного, и хорошего, а во-вторых, и главное, так много в нем было разного для разных людей, что изложить свои мысли и чувства в стройном рассказе нелегко.
Встречи с ним во время его приездов в Петербург-Петроград – вот о чем мне хочется рассказать.
Холодный петербургский нарождающийся день. Николаевский вокзал. Платформа. Большие часы со скачущими стрелками.
Когда стрелка скакнет на восемь часов, должен подойти к платформе скорый поезд, который везет в Петербург моего дядю Сережу. Поминутно справляюсь у носильщиков, у дежурных, у кого попало, где поезд, не опаздывает ли? И каждый раз слышу ответ:
– На пути заносы, и поезд опаздывает неизвестно на сколько часов.
Значит, еще неизвестно сколько времени смотреть на часы и волноваться, волноваться так, что кажется – сердце не в груди, а в горле и мешает дышать. На вокзале пусто, холодно. Я хожу взад и вперед. Проходит томительный час, второй, стрелки давно перескочили восемь часов, потом девять часов – а поезда все нет и нет.
И вдруг на платформе оживление – поезд миновал TOСНO. Только TOСНO! Я смотрю на рельсы, и мне кажется, что никогда на них не покажется паровоз, никогда не будет конца этому ужасному ожиданию. И когда я уже совсем прихожу в отчаяние – где-то далеко-далеко слышен гудок… виден дымок… еще гудок… И, тяжело пыхтя, медленно подходит к платформе усталый, замученный, как я, паровоз, а за ним и вагоны.
Я мечусь, не знаю, куда смотреть, боюсь потерять, не встретить моего дядю. И вдруг слышу знакомый голос: