Серп демонов и молот ведьм
Шрифт:
Тут скоро сновь затрезвонили, и появился хлопчик убогого вида, назвался Мишею, и вроде его жилец позвал собеседовать, и хорошо бы ему час-другой обождать, а то, вроде, и идти по какой дороженьке, не знаем, мол. Дуня и этого навроде сироту посадила на кухне рядком с первой, девичей сироткой и велела им не баловать, чашки беречь, а сама заступила по делам. С ведром, с прочисткой отхожих мест и с горячим краном, деревенской мечтой. И еще месть. Но чтоб молодым совсем не досталось скучать, часто проходила мимо сторонкой, откуда все их речи исправные, слава господе, старушкины уши и услыхали.
Поначалу молодые молчали, дули в чай и угощались: «Ешьте, мол, конфетки и ломайте бараночки, а не сладите, я помогу. Раз никто
– Негде скрыться! – сообщил резво хлопчик. – У дома чуть что милицейский уполномоченный сторожит. При оружии и с повесткой наизготове. Я что вам тут? Какой-нибудь заяц-русак или белка-стрелка запущенная.
– А я тебе что, думаешь, белка? – вдруг взвилась ровная на вид девушка. – В их этом бешеном колесе оборзения. Надо мной не надо клонироваться.
– Именно, – поддержал неспокойную парень. – Человек – единый гомеостаз, неразделимый на стеклышке жизни их железным скальпелем институтских порядков надвое: лягушкин мозг, пишущий статьи и решающий проблемки, и лягушкины лапки, дергающиеся от их токов в их камере-обскуре, в концентрированном лагере их подсидок, сплетен, доносов и подносов. Они в эти лапки мне все норовят автомат всунуть, и куда я буду нажимать? Никто не хочет делать какое-нибудь дело, все желают вить гнезда, а лучше – занимать чужие. Методом выживания и выпихивания другими отложенных яиц. Кукушья логика.
– Ой-е-ей! А вот попадешь из своей спокойной научной паутины в наш гомостаз, в лежку пьяных гомонид с вскочившими до потолка амбициями, начнут об тебя, как об половую тряпку, вытирать рыбные, пивные, восковые и маникюрные руки и когти – вот тогда взвоешь: где моя любимая тина знаний, где научный храм родной. Вот будешь нерешительной девушкой, и что тебе? Только любить и любить его… единственного. Потому что он светоч в черной избе, он один среди них… наперник бога на лужайке земли. Скудной, скучной, скупой и скукоженной. Он страдалец за всех нас, собрал наши муки и их пережевывает… И он говорит с ошибкой те слова, которые шепчут ему в левое ухо, где серьга, ночью небеса…
когда он не со мной. Бросать его, моего АКЫН-ХУ… отдать этим безрожим пионеркам, этим плевакам желтой слюны на меткость в портреты мертвых вождей – нет, я погибну, но не продам его. Пусть и хватает меня рыбными, пивными и воняющими чуждыми духами лапами, как зверь. Пусть, но он мой!
– Нет, он мой! – восторженно перебил парень. – Он мой учитель, мировая математическая значимость. Ему хотели дать медаль высшей научной пробы, а он стал отнекиваться и отпихиваться. Говорит: медаль не ведет к прямым истинам, только к обходным, побочным или банальным. Часто сидел он со мной ночи напролет, после работы и вместо семьи, и вбивал, втолковывал в меня знания и инструменты, чтобы рассекать и скапливать их в догадки…
– И мой… мой тоже сидел со мной ночью… и не один только тот раз, и говорил, вместо семьи, про все… про все на свете: про как плохо взаперти зоны духа, про наваждения зарешеченной жизни, про страшную лихорадку времени, про неумолимую поступь зверя звезд, которому он не дальний родственник, племянник звезд, про… спрятаться в любви… в грубой любви, в ее броне.
– Негде… негде спрятаться. И я бы не отказался от любви, – судорожно хлебнул из блюдца Миша. – Велят: говори, что он врет в статье, что списал у дьявола из контрольной работы на экзамене типа ЕГЭ. Что всех обманул, а тебе по секрету каялся. И плакал, как всегда, лживыми слезами. И что молится часто между шкафом и элекросушилкой, поклоны бьет на фотографию Вельзевула. И что иконку носит вместо дочкиного фото, которое выбросил у порога инфекционной палаты для безнадежных. И скажи, говорят: боится божия гнева и судного дня. Включая рассмотрение предварительно в районном
– И я, – печально подтвердила девчонка, и слезки выкатили на ее персиковые щечки. – Без моего АКЫНХУньки я никто. Мать ушла от меня в свой дом несостоявшихся надежд, отец убрался от нас, ненадежных истеричных тварей, в свой детдом просветительских наук, а дед – и вовсе старый гриб на обшивке военного корабля. Кому я нужна. Ху научил меня всему… плохому. Даже порошку… – тихо пролепетала Эльвирия.
– Порошку? – удивился парень. – Чтобы радоваться виду безумного мира тебе нужен порошок?
– Да, – запальчиво воскликнула девчонка. – Теперь нужен. Я не кончала ваших университетов, у меня не было такого старика… который… вместо порошка. В школе училки бормотали, чтобы скорей пробормотать уроки и скорей скрыться от нас, гогочущих и спаривающихся под партами. Чтобы быстрее выбраться к своим телевизорам и шкафам с рваными жалкими тряпками. Меня даже били, что я не спариваюсь. А теперь я плюю на это и делаю, что хочу.
– Били?! – удивился парень. – И меня били, но мало. Сейчас только, видно, забьют совсем. Ну что ж, значит – судьба. Но я не отдам своего учителя этим неучам. Неуч, еще с древних времен, с дубиной или секирой, часто забивал древнего геометра или талантливого алгебраиста, последователя или ученика Аль-Джебра. Так здесь повелось. Какая-то ошибка, заложенная в алгоритм выживания. Но я не смогу… Сначала ты продаешь учителя, потом сестру, после… мать. Это крайняя черта, которая делит мир математической правды и человеческой ереси. Нет… не хочу.
– А ты мог бы? – спросила девица. – Мог бы отдать свою сестру какому-нибудь бородатому огромному вонючему скоту или дьяволу с пронзающими насквозь глазами, если он вещает: совесть – это икра, которую дураки, красуясь, мечут перед умными, любовь – это пот, выделяемый свиньями при свальном стадном грехе, и что слезы – излишки пива, не вышедшие с отрыжкой. Негодяю, который толкнет твою сестру в могилу, чтобы там ею пользовались другие, уроды и неучи… как и сама сестра… потому что это – закон смерти, и он, только один, правит тут бал. Смог бы?
– Не-ет, – упрямым мулом промычал Миша. – Та-ак нельзя. Не пустил бы… Если б она меня…
– А собака ушла, – сообщила девушка печальным голосом.
– Какая собака? – испугался аспирант.
– …шла-шла, стояла-стояла и ушла. Он ее долго бил, – закрыв глаза руками, прошептала Эля. – Просто какой на улице… здоровый. Палкой. Может, не слушалась команду или отбежала. Красивая белая пятнистая собака, имеющая породу и паспорт не бомжа. Такая… морской конек. Тупой лупил ее палкой по хребтине и по хвосту, псина визжала, крутилась, но убежать боялась. Боялась пропасть, породистая среди лающей швали. А он пользовал ее палкой с пустой, спокойной рожей, будто подметал пол или крутился со шваброй. После отбросил палку и пошел, не оборачиваясь, прочь. Собака поглядела на хозяина, потом на меня. У нее глаза темносерые, умные, как после университета. Вот как у тебя. А я встала в джинсах на колени на мостовую и протянула ей булку. Вкусную, которую чуть только укусила. Зверек замешкался, еще на меня поглядел и, поджав хвост и опустив морду, побежал, нагоняя, за хозяином. Так я и осталась на коленях. Это было после школы уже… когда… прямо перед тем, как встретила «этого» на вечере поэтов зазеркалья. Я стояла на коленях на асфальте и уже поняла: если бьют, или плюют в рожу, или ласково обещают за муки лизнуть порошок – к этому привыкаешь и начинаешь ждать. Когда ждешь – все остальное скука.