Серп демонов и молот ведьм
Шрифт:
– Хорошо! – воскликнула дочка, вырываясь из-за стола. – Очень хорошо! Это вы, красавицы и бестии, бродите ночами по чужим домам, отравляя всех своим сладким жалом, это… это мы, несчастные жертвы любви, падаем скошенными грибами… одуванчиками. И раздавленными глазами смотрим на вас в ужасе… Боже!
– А разве Ваш папа гуляка? – спокойно и тихо спросила Екатерина впадающую в истерику. – Разве он любит гульбу?
– Что?! – растерянно поглядела на математика и старушку внучка военмора. – Он… он святой, – тихо выдохнула она. – Он… на последние деньги таскает не работающей ни дня мамаше кульки с продуктами… Приносил даже на костылях, когда руку сломал… Как вы смеете! Он святой…
– И я святая, – спокойно вымолвила
Тут из глаз девчонки брызнули слезы, и она, рыдая и давясь, сопровождаемая без толку размахивающим руками молодым ученым Михаилом, бросилась в коридор. Туда споспешествовала и старушка Дуня, а потом из комнатной двери высунулась и нечесаная голова старухи Груни, взбудораженной шумом.
– А милицию-дружину, что ль, вам на покой повызвать, окаянным! – спросила она, будто по кастрюле поскребла ножом, и скрылась.
Еле бабка с Михаилом в коридоре чуть успокоили взбесившуюся девчонку, и та стала, вздрагивая, икать. Миша сбегал и принес воды и зачем-то баранку, и Эльвира, давясь, воду вылакала. А потом поглядела как-то косо на аспиранта и сказала:
– Одевайся, уходим. Пойдем тебя прятать.
И вдруг, напялив плащ, отошла на шаг в сторону и, полуобернувшись, вытянула из нагрудного карманчика коробочку, из нее бумажку, а в бумажке опасно блеснула щепотка белого вещества. Миша помрачнел, тихо тронул Элю за локоть и сказал:
– Элечка, не надо. Не надо вам… А ну его…
– Не могу, – жалобно улыбнулась девушка. – Не смогу, – но все же, покраснев, упрятала отраву обратно. – Совсем уже не могу.
– Эля… Вы такая сильная, я вижу, – крикнул Михаил. – Вы ведь внук моряка, вы сказали. Я так удивлен – от вас идет свет, мчится свет воли… волна твердая и непреклонная. Вы такая… Не предадите других и себя. Я удивился вам очень… и честно… в общем… восхищен. Не надо, Эленька.
– Это, девка, дело простое, – пожевала Дуня губами. – У меня средство есть. Придешь завтра, или когда, подучу. Я и мамашу вашу подучила. Ох, хорошая женщина! Куда ж вы на ночь? Сидите.
– Уходим, Дуня, – погасла девушка, а потом взглянула на аспиранта и спросила. – По какой дороге это ваше село, райское? По Курской, говорили?
– То направление, – удивленно ответила бабушка. – Там и…
– В рай, – сообщила Эля, открывая дверь. – В рай, бабушка, и побежим. Чего мы в аду потеряли.
– Ежели кто в рай, – потерянно сообщила Дуня, сама не понимая, – надо ждать через воскресенье. Большой божий праздник-день…
Хлопнула дверь. А Дуня еще с минуту простояла в коридоре и никак не могла взять в толк, что это дочка жильца – подсмеивается над ней, старой заживалкой, или, вправду, готовясь к праведной жизни, решилась разузнать, в какой стороне она, эта праведная жизнь.
Через час заявился жилец, и Дуня, сдав на его руки монашку с газеты, отправилась догонять сны, потому что устала и, выключив мельтешащий под Грунин храп телеприемник, захотела увидеть что-нибудь хорошее по сну.
А вот Алексей Павлович, вдосталь натрясшийся в электропоездах, вынужден был, как-то выкручиваясь на свой манер, принимать позднюю гостью. Сначала он, впрочем, усадив прибредшую на ночь глядя особу в комнату и снабдив дымящейся чашкой смахивающего на кофе растворимого напитка, бросился в коридор к телефону, и долго дергал его кнопки, и бурчал, но вдруг, произнеся несколько загадочных флотских терминов вроде «рубка… жесткие матросские нары» и «нормальное боевое охранение», не то чтобы успокоился, но избавился от нервического возбуждения, как-то сник и в таком виде вернулся в свою съемную комнатенку.
За окном подмаргивала испорченным светом дворового фонаря и подвывала далекой неспешной «скорой помощью» ночь.
Белая гибкая ладонь особы ночной сонной бабочкой мелькала перед глазами квартиросъемщика, неспешно неся к спрятавшимся в полутьме губам и обратно, на столешницу, чашку с неудачно расстворенным кофе, предложенную и криво, с переливом, заполненную хозяином. На стене, чуть выше и правее, будто в пару к даме, слышно тикали бабкины настенные старомодные часы, водящие ладошкой маятника, и, казалось, еще одно бледное, но уже круглое лицо усердно рассматривает сидящих и от удивления иногда хлопает жестяными ресницами.
«На кой ляд ты притащилась сюда, в этот съемный пакгауз съехавшей с магистральных рельсов на тупиковый путь дрезины?» – все хотелось Алексею выспросить у посторонней и, видимо, вредной и шалой особы, изящной змеей заползшей на диван и теперь словно спрятавшейся в кокон монашки.
– Думала, пойду извинюсь, – напевно произнесла гостья голосом полутоном ниже, чем можно было ожидать от этакого в общем хрупкого созданья. – Думала, послушаю извинения… Наговорили ведь, сидючи в этой газетной бане всякого… А мы, молодые… специалистки и практикантки, знаете, Алексей, несдержанны. Лизель славная… вся горячая, горячечная, восторженная, дающая завлечь себя всем… Спросите чем – так, чепухой точности, распрями порядка, поклонением классически непрочным колоннам устойчивости в дебильном упокоенном нашем мирке. Спросите кому– отвечу: еретикам, свиньям, барахтающимся в старомодной ереси, упертым концептуалистам, обожателям своих отражений и вообще любым возмутителям мутных дамских дум. Да, и не удивляйтесь, – добавила, хотя обозреватель и старался хранить окаменевшее лицо, вылезшее на него, обозванного давно не нравящимся ему именем. – Уж я ее знаю полвека… почти век, – поперхнулась смешком особа. – Увидит рыбную мечту червяка, мудрую улитку-рогоносицу, медленно пережевывающую оставшиеся ей часы жизни, воздушную на веревке змею, вольно полощущую крылья в небе… или еще какого человека-урода, бородатую женщину, карлу с кралей… и, как в цирке, бежит за ними всеми, прямо девочка, восторженная чудачка. Все ей хочется карлу за бороду, у силача измерить рукой бицепс, не накладной ли, а человеку-уроду состроить рожу под стать, – и дама в диванном углу смешно, как Чебурашка, пошевелила ладонями у спрятанных в густой копне волос ушей, видно желая выдавить из человека напротив улыбку. – А я нет. Надумала, пойду с извинениями. А вот пришла и раздумала. Ну их к лешему, эти ваши экивоки и реверансы. Просто посижу тут немного… Знаете, не с кем поговорить толком. Все такие прозрачные… как мухи на липучках. Хочу темного, имбирного… Хочу сложенного в ложную молитву.
– Да ладно вам, Екатерина Петровна, – скукожился хозяин. – Откуда здесь молитвы, в доме со старыми обветшавшими обоями. Здесь такой же храм, как в свинарнике реанимация.
– Ну и что? – возмутилась особа. – Может, Вы – храм, напяль на вас серебряную ризу. Или я – икона, дай мне в руки орущего младенца. Это Вам – «да ладно». А потом ведь: я и по делу. По делам. Дружба дружбой, а плавленый сырок врозь. Я теперь ваша соработчица, практикесса, приписалась в ваш отдел набираться какого-нибудь журнализма, если этот еще есть где. Так что хочешь не хочешь, а давайте… Вкалывайте. Говорите со мной. Учите научным оборотам нас, обормотов… как писать, скажем, про погоду. Про облака вот что писать, каким слогом… если научно. От кого бегут, от какой жизни в какую, с целью, скрывают ли свой возраст, имеют ли сердце ледяное в мокром нутре… Что они, облака эти ваши?