Серп демонов и молот ведьм
Шрифт:
– У нас баня с экспериментом по физическим наукам, – задорно выкрикнула загородившая ходку с кухни хозяйка. – Раздевайся живо, пока кожу не сняли.
А наглая Фирка взяла за хвост килечку и поцеловала ею лафит. «Ну ладно, – подумал Горбыш, снял добытое смекалкой пальтецо и, аккуратно сложив на стульчак, сел на него. – Поглядим».
– Ну! – скомандовала Фирка. А хозяйка сунула в лицо, как фокусник-банщик, мятую, пахнущую бабьими духами, простынь.
– Ладно, – просипел Горбыш и начал стягивать форменку, глядя на слезящийся лафит.
– А ты волосатенький, – уважительно облизываясь, проворковала теплая задом Фирка. – Ну-ну, мы и не таких видали. И спецкоров, и
– Пожарных? – почему-то вежливо выдавил боец.
– Поджарых, – хохотнул, трясясь, слесарек, – копченых-моченых, на концах соленых.
– Вот и он, – нежно глядя на вохра, разлила улыбку Фирка. – Мохнатенький, выпить хочешь?
И взяла огромную тарель с закусом и поводила перед следующими за ней ноздрями Горбыша, а потом подняла к его глазам лафит и покачала холодную влагу. Горбыш зажмурился и потянулся к лафиту.
– Тогда сначала баня! – заорали вдруг бабы, схватили Горбыша под руки и потащили, как чуть упирающегося перед обмывкой мертвеца, в ванную. «А здоровая эта Фирка», – еще подумал порученец, упираясь слегка локтем в качающиеся груди. В объемной ванной бабы физически запихнули экспериментальное животное на эмаль, Фирка пощупала воду и с криком «теплая!» сорвала с Горбыша простынь. И ударила по животному струей из душа.
Горбыш решил, что сдох. Оказавшаяся ледяной вода плеснулась в его душу, просочилась в сердце, он сжался объемом вдвое, и пузырь автоматическим пожарным насосом выбросил излишек, туша горящие от холода ноги вохра. Он поскользнулся и начал падать.
Видать, через час, а так через пять минут его, закутанное в белое привидение, вновь усадили на черную кожу плаща.
– Ну, выпей, – попросила Фирка, глядя на него питоном и пододвинув рюмку, блюдо и грудь.
– Не хочу, – тихо сознался вохр, дрожа отдельными частями, ухом и левой ступней, как выброшенная кошке плотва.
– Тогда еще раз! – заорали бабы и потащили спотыкающегося бойца ополаскивать остатки сознания. – Крестись! – крикнули, и вохр автоматически шевельнул щепоткой, сосульками пальцев.
– Хочешь? – глубоко глядя прямо в глаза, после второго душа спросила Горбыша Фирка и поднесла к его губам водку. Солдат чуть отхлебнул, поводив, как младенец у соска, губами, и отвернулся от лафита, в изнеможении глядя на окно какого-то этажа, будто ожидая появления там жужжащего ангела с винтом в жопе.
– Ладно, бабоньки, кормите, – сладко молвил подсохший слесарь, жуя колбаску с бородинским и водя желваками, как фрезерный станок. – Человек, видать, всеж-ки был хороший.
Тогда вдруг оголтелая Фирка, бросив косой взгляд на товарку, подсела к Горбышу вплотную, взяла его за уши и впилась горячими губами в леденцы его губ, высасывая их, словно вампир.
– Для тепла, – прошептала.
– Не души, – попросил Горбыш. – Люди смотрют. А то и хоронить некому. Так-то теплее, – проворчал, когда Фирка разжала клещи своего прокатного стана. – Дайте, что ль, хлебну. Эксприментаторы.
И выпил из ловких рук журналистской оторвы. А потом стал засовывать и вяло уминать во рту пальцем колбаску.
– Ну и наука у вас, не всякий сдюжит, – похвалил себя, поводя бровями, чуть оживая и кося то на килечку, то на Фиркину грудь, не зная, что выбрать поперву, и проверяя пальцами целость волшебного плаща под стремительно высыхающим задом. – В первый раз встречаюсь с наукой, а она вон какая.
Через час вохр спокойно и прочно сидел на стуле, прикрывшись кожаным любимым изделием, потому что серьезному человеку днем в простыне делать нечего, проводя время с дамами, жевал, неспешно икая, сырок и равнодушно глядел на плещущуюся у лафитного
Это был почти рай. За глубоким, перекатывающим свет полем, раскрашенным стараниями теплой сезанновой палитры пятнами угасающих диких трав – буроватых, нежно-лазоревых, серебристо-серых, за ним плотным многослойным венком на горизонте был водружен дальний лес; среди неразличимых с приподнятого берега чащоб орешников, ольхи и еловых кустистых подростов вылезали сиреневые грибы осиновых семейств, вымахивали, сдерживая напор соседей могучими боковыми руками-ветвями, искореженные плотными соками коряги дубов и вылетали к свету родившиеся бороздить океаны розовые лучины сосен, зеленовато-красную шапку которых, как фонари, зажигало собирающееся убраться солнце.
Река внизу, мелкая, но широкая, лениво перекатывала плоскую воду через песчаную косу и шевелящиеся бороды и обмелевшее богатство усов подводного царька водорослей, маялась в белых капканах редких кочующих омутков, и лишь изредка налезавший издали ветер, посланник вечерней зори, кружил водяные плеши, рисовал на глянце реки тонкой акварелью неведомые следы неизвестных речных жильцов. Сбоку, разбегаясь от речного берега и временами неспешно припадая к неширокой, уходящей от воды балке, рассыпалась темными скирдами домиков деревенька Ничаево. Сидоров мысленным тонким серпом вырезал ее ареал из балки и отправил временно вверх, за контуры доступного зрению, как бы освобождая природу от цепи убогих, наляпанных людьми строений, но краше от этого местность не стала: люди тонко стучащим сердцем выбрали для своих нор эту пологую яму, разметили и залепили ее сумбурными и случайными шалашами срубов, будками сараев и игрушечными туесками колодцев.
Алексей оглянулся. Екатерина Петровна и местный человек-отшельник Епитимий по-прежнему маячили возле полуостова церкви и, стоя почти по-солдатски смирно, беседовали. Сидоров уселся на вершине ската на мягкую бледную траву за вьющейся по верху тропкой и вперился в чуть приплясывающие воды. Было почти пять вечера, боковое солнце грело щеку и висок, под ногами ветвились и шуршали камешками и песком отцветшие кустики полевой земляники.
В дороге, в начале пути, может, оттого что не слишком уверенно вела машину, Екатерина нервничала, привязывалась по пустякам, вредничала и пыталась сочинить какие-нибудь пакостные издевки. Да и сам Сидоров с утра взялся бегать по городу и искать дочь, расстроился, нарушил все планы и обещания, а на пару часов и вовсе сунул в карман выключенный мобильник. И когда все-таки он оказался, нервный и издергавший сам себя, рядом с водителем, то с четверть часа угрюмо молчал и слушал такое же упрямое беззвучие. И тут водительница, дергая руль в пробках на выезде, привязалась: