Сержант и капитан
Шрифт:
А теперь нынешний заключенный на допросе видит этот дом и его по-своему уютный двор с деревьями, детским городком, гаражами и мусорными контейнерами. И ему еще тоскливее, чем Феликсу Эдмундовичу. Гаражи закрывают часть тюремной стены, образуя почти замкнутое пространство. Оно очень удобно для желающих «покричать», то есть пообщаться с арестантами через стену. Поскольку «кричащих» за гаражами не видно, жильцов, в том числе и Никиту, это не раздражает. Вот и сейчас, ночью, кто-то почти жалобно звал за гаражами: «Коля, Коля, Коля…» Не двор, а паноптикум. Никита остановился послушать эти звуки ночи и с наслаждением втянул носом воздух. Он пах безмятежностью, свободой и сиренью. «Откуда сирень в этом дворе? Ее здесь никогда не
Запах из детства, из сада бабушки, который окружал высокий выкрашенный зеленой краской забор, и внешний, враждебный мир не мог дотянуться до него своими грязными лапами. Ему было шесть лет, когда он, после многочасовых стараний, все же оседлал этот забор верхом и увидел ЖИЗНЬ. Она камешком прилетела ему прямо в лоб из рогатки соседского пацана. Это был первый жизненный опыт. Никита свалился с забора, рыдая в полный голос, и погнался за ним. Потом они долго дрались, с остервенением, насколько это возможно для малышей, выдирая друг другу волосы, царапаясь и кусаясь. Побоище остановила мама. Никитин оппонент получил увесистый шлепок по заднице. А Никита, обрадовавшись неожиданной подмоге, успел только крикнуть восторженно: «Мама!» — и тут же отлетел в другую сторону, получив от нее по затылку. Это был второй урок в тот день — урок справедливости. С тех пор цветочки в саду и запах сирени его больше не интересовали. ЖИЗНЬ крепко схватила за горло, силой влюбила в себя, он стал ее поклонником и исследователем. Но иногда запах сирени возвращается.
— О чем задумался, Никита? — Голос Арсеньевича вернул его к действительности. Он сидел на своей неизменной лавочке с огромным букетом сирени. В старом, но хорошо отглаженном синем костюме довоенного пошива. А Никита-то расчувствовался. Метафизический аромат ощутил, вместо того, чтобы по сторонам посмотреть.
— Ты, Филипп Арсеньевич, случайно не с парада?
— Бери выше. На слете ветеранов был. Порадовали стариков. Прямо как до революции. — Арсеньевич достал из внутреннего кармана почтовый конверт. — Видал? В нем и подарок.
— Понял. А ты какую революцию имеешь в виду?
— Да 91-го года, чтоб ей пусто было.
— А ветеран ты чего? Какой войны или какого труда?
— Не твоего ума дело. Я ветеран, чего надо ветеран. — Арсеньевич вдруг занервничал и стал абсолютно беззащитным. Глаза заблестели. Он готов был расплакаться. Никита никогда не видел его таким.
— Ну, ладно, я пошутил. Не обижайся. А сирень тоже там вручили?
— Нет, это я по пути наломал. Сегодня можно. Очень мне, понимаешь, старику, хотелось сегодня закон нарушить по случаю торжества. Я ведь его всю жизнь охранял и защищал. А сегодня захотелось, просто сил нет. Как бабу лет тридцать назад, вот и наломал в школьном дворе недалеко отсюда. Думал, если заберут, честно за этот веник пятнадцать суток отсижу, но старухе своей его принесу. Так ведь плевать всем, ты понимаешь. Идут мимо и смеются, а милицию не зовут.
— Не переживай, Арсеньич. В следующий раз зови меня. Я тебя лично повяжу и в милицию сдам.
— Добрый ты человек. Друзья твои толстомордые, что давеча приходили, отстали от тебя или как?
— Пока не пойму, Арсеньич. Но если что, надеюсь на твою помощь.
— Договорились, — заговорщицки прищурил глаз Арсеньевич и щелкнул пальцами.
Дома Никита вновь взялся за дневник.
17 октября 1919 года. В моей роте прибавилось вчерашних пленных. Теперь их человек двадцать. Других путей восполнения личного состава нет. Военнопленный Семен Бабков, к которому я относился с подозрением, похоже, чувствует это. И изо всех сил пытается доказать свою лояльность. Сегодня он меня удивил.
Мы опять сегодня наступали, зная, что потом отступим. Теперь наши бои чем-то похожи на маятник.
Рано утром пошел навестить прикрывающий нас взвод легкой батареи трехдюймовых орудий. Но не дошел. Навстречу
Я бросился назад. Вся рота уже сбегалась к моей избе. Прибежал ординарец поручика Семенюшкина, одиннадцатая рота. По приказу комбата Павлова наши роты должны вместе нанести контрудар, поскольку в боевом охранении взвода от наших рот. 9-я и 10-я роты батальона обеспечивают левый фланг.
Я немедленно развернул роту в цепь и повел вперед. Замерзшая земля пружинила под ногами. Одиннадцатая рота разворачивалась в цепь в сотне шагов слева. Семенюшкин помахал мне рукой, я махнул в ответ. До красных было полторы версты. Очень густая цепь. Не меньше батальона. Не собьем их, нам конец. Быстрым шагом мы и красные сближались. Широкое мощное «Ура!» разлилось над их быстро приближающимися фигурками. Молодые солдаты справа и слева от меня сжались от напряжения и безотчетного страха. Я крикнул как можно громче:
— Что так не весело идем, братцы?! А ну-ка за Родину! Ура!
Бойцы с желанием подхватили мой крик. Он покатился над цепью, нарастая, как снежный ком. Мы побежали. Сто пятьдесят шагов, сто, пятьдесят. Уже хорошо видны белки глаз. Они полны страха и ненависти. Мы не сбавляли шаг. Не хватило «товарищам» духу для штыкового удара. Те, что бежали прямо на меня, остановились и дали залп. Пуля свистнула над ухом, или мне показалось. Ефрейтор Тренев сложился пополам и рухнул на бегу. Упало еще несколько человек. Но мы не сбавляли шаг. Часть «товарищей» в центре цепи начали осаживать, подавать назад. Остальные встретили нас в штыки. Мгновенно все смешалось. Я сшибся с немолодым красноармейцем, который не очень понимал, как управляться с винтовкой. Он сделал неуверенный выпад, который я легко отбил и тут же ударил ему в живот штыком. Он схватился за мою винтовку обеими руками и всем весом повалился на нее. Я выпустил ее из рук и остался безоружным. Не было времени вытаскивать ее из-под конвульсирующего тела. Из суматохи рукопашной схватки выскочил еще один красный стрелок с намерением насадить меня на штык. Я никак не мог расстегнуть кобуру и достать револьвер, завороженно уставившись на быстро приближающуюся холодную сталь. Это длилось доли секунды. Красноармеец кубарем отлетел в сторону. Семен Бабков сшиб его плечом, развернулся и воткнул в него штык с оттягом, на выдохе. Я наконец вытащил револьвер из кобуры, но тут же сунул его обратно и начал выковыривать винтовку из-под убитого большевика.
Бабков с силой втянул воздух, радостно кивнул мне, развернулся и ринулся в центр схватки.
Красные побежали, не выдержав нашего натиска. Началось беспощадное преследование. Их били штыками в спины, патронов почти не тратили. Но с флангов ударили пулеметы, и нам пришлось залечь. Одиннадцатая рота отстала, и мы оказались зажатыми между двух красных пулеметных батарей. Продольный огонь не позволял поднять головы. Я собрался отдать приказ на отход. Грохот конных упряжек в тылу роты изменил мои намерения. Артиллерийский взвод мчался нам на подмогу. Батарейцы лихо пронеслись через вжимающуюся в землю цепь под пулеметным огнем, снялись с передков. Одна лошадь завалилась на бок раненая. Пули зазвенели по орудийному железу.
— Прицел двенадцать, беглый огонь, — совершенно спокойно скомандовал командир батареи поручик Алексеев. Гранаты с визгом понеслись в сторону врага. Упало два артиллериста. Раненые. Остальные не обращали на них никакого внимания. Красные пулеметы с правого фланга замолчали. Батарейцы вручную разворачивали орудия налево. Красные закинули пулеметы в двуколки намного быстрее. Поручик Алексеев в бешенстве пнул по колесу пушки и опять скомандовал:
— Ушли, сволочи. Шрапнелью. Прицел двенадцать. По пехоте беглый огонь.