Сержант и капитан
Шрифт:
— Свой я, братцы, свой. Пленным был, офицерика приколол и до вас добрался.
Поднятые руки торчали над бегущими мимо него латышами, в правой виднелся дневник капитана Корнилова. Но латыши в пылу боя не понимали, что кричит на русском языке Бабков. Пробегающий мимо солдат ударил Бабкова прикладом по лицу, а потом пырнул штыком.
— Бабков, стой, подлец, — заорал прапорщик Лавочкин и бросился вперед в надежде отбить дневник капитана Корнилова. Рота устремилась вслед за ним. Латыши были смяты, все перемешалось. Но их было слишком много. Пробивая штыком дорогу, Лавочкин пытался добраться до еле видного среди мечущихся ног тела Бабкова. Но оно пропало в гуще сражающихся серых шинелей. Белая атака захлебнулась. Рота начала отступать.
Красная
— Нетранспортабелен, — сказал фельдшер. — Пробито легкое и, кажется, задет позвоночник. Трудно понять, что с ним. Он должен отлежаться.
Прапорщика Лавочкина решено было оставить в деревеньке у солдатки, чей муж воевал где-то в белых войсках в Новороссии. Перед тем как батальон ушел, к нему пришел капитан Корнилов. Рука перемотана и привязана к шее:
— Прапорщик, мы вас оставляем, и пока вы выздоровеете, мы уйдем слишком далеко, возможно, за границу. У меня к вам одна просьба: рядовой Бабков вытащил у меня из-под шинели дневник, в котором описано, где мы спрятали золото. Так вот я вас прошу — доберитесь до него раньше, чем доберется до него этот перекрашенный комиссар. Я ведь только теперь понял, что это он был тогда в доме в Кромах, когда я его товарищей перестрелял. Только за этим он к нам и перебежал, чтобы золото это найти. Скоро мы будем очень быстро отступать, и вы до нас больше никогда не доберетесь. Заберите это золото, если сможете, и сделайте с ним, что хотите. А не доберетесь — так, по крайней мере, попытайтесь остаться в живых. Простите, прапорщик, что оставляем вас, но вы человек умный и найдете выход из положения.
Капитан Корнилов был последний белый офицер, которого видел прапорщик Лавочкин. Полк оставил деревню. Крепкая широкая кость спасла Лавочкина. Пришедшие вслед за белыми красные приняли его за одного из своих раненых бойцов, а не за белого тонкокостного офицеришку. Помог и бойкий язык Лавочкина. Даже в горячке он ругался, как настоящий грузчик. Для него гражданская война закончилась. После таких жестоких ранений в Рабоче-крестьянскую Красную Армию его не призвали и даже дали временную справку по инвалидности. Аркадий отправился в Закромский Хутор и, к своему удивлению, выкопал спрятанное золото. Идти было некуда, и он остался на хуторе, посватавшись к дивчине, которая ему понравилась еще тогда, когда он был прапорщиком. Она его не узнала и вышла замуж как за красного бойца-инвалида Николаева Тимофея Васильевича, бывшего прапорщика Добровольческой армии Лавочкина Аркадия Васильевича. Николаев — это самое приемлемое, что он мог соорудить, переставив буквы своей настоящей фамилии. А имя взял дедовское — Тимофей.
Старик, совершенно обессиленный, закончил свою историю.
— Но это же только шестнадцать лет вашей жизни, дедушка. А что же было дальше? — спросил Никита.
— А дальше жизни не было, сплошное существование. Жил я тихо, не высовывался, саквояж с этим золотом у меня в подполе мирно стоял, и мерзавца этого, Бабкова, я видел, приезжал он сюда. Исторические раскопки проводил, как было объявлено. Хотел я его грохнуть, да детей пожалел. Все равно его, наверное, в тридцать седьмом расстреляли.
Дед снова пересел за стол и налил себе рюмку.
— В тридцать восьмом, — уточнил Никита.
— Один черт. Туда ему и дорога. В общем, жил я тихо, а потом война началась. И понял я, что будет лучше, если на эти деньги полк танков Т-34 построят, а то и больше. Первый и последний раз, сынок, я на сторону красных встал, и вместе с ними решил Родину защищать. Пришел в Кромский райком и сказал, что нашел клад. И все золото на победу сдал. Представь, секретарь райкома мне руку тряс и говорил, что я настоящий коммунист, хоть и в партии не состою. А немцы все ближе. Записался я добровольцем в Красную
Старик смертельно устал. На его сухом, изрытом глубокими морщинами лбу выступил пот. Он столько лет не говорил таких длинных речей. Откинувшись в кресле, бывший совхозник Николаев, снова ставший прапорщиком Лавочкиным, закрыл глаза и замолчал.
Никита, совершенно оглушенный и придавленный услышанным, попытался собрать разбежавшиеся в разные стороны мысли. Месяц назад ему казалось, что он вернулся домой из космоса. Что ничего его больше не сможет в этом мире удивить. Что ничто не сможет смутить его разум. Теперь ему казалось, что живой прапорщик Лавочкин и возможное родство с капитаном Корниловым еще не самые удивительные находки в его поисках. Скорее всего, судьба приберегла еще кое-что напоследок. Лучше нет, на сюрпризы времени не осталось. Но главный смысл всей этой кровавой суеты, увы, утерян. Сколько напрасных смертей. Какая смешная гримаса бессмысленности. Но Никита нашел для себя достаточно много, чтобы не чувствовать себя Индианой Джонсом, нажавшим не тот рычаг в древнеегипетской гробнице. И если не объяснить преследователям тщетность их хитроумной операции, то они могут в поисках сокровищ взрыхлить деревенское кладбище бульдозером. Этих угрызения совести мучить не будут.
Все. Захват языка уже не нужен. Нужно просто их остановить и отправить назад. Переговоры. Придется выйти на открытое простреливаемое пространство.
— Тимофей Васильевич, — Никита поднялся из-за стола. — То есть, простите, Аркадий Васильевич, у меня тут одно небольшое дело. Я выйду часа на полтора, а потом вернусь, и мы с вами договорим.
— Погоди. — Выговорившийся дед приоткрыл глаза. — Я же понимаю, что ты приехал в эту деревню не корни свои искать. Золота, конечно, нет, извини, я поступил тогда так, как считал нужным, но одну вещицу я все-таки сохранил как память. Держи. — Аркадий Васильевич протянул Никите золотой портсигар.
Золото этой изящной вещицы дореволюционной пробы все еще жило. Оно было похоже на роскошную гостиную в парижском отеле, прикрытую давно не мытым окном, на мотор «Феррари», упрятанный под капот «Москвича-412». Это было не тусклое золото, а солнечный золотой свет. В четырех углах портсигара торчало по бриллианту. Он его открыл, внутри лежали две длинные, скорчившиеся от времени папиросы. «Асмолов № 7».
— Я этот портсигар из саквояжа на день взял, пофорсить, и все боялся, убьют — не успею назад положить, — прошамкал Лавочкин-Николаев. — Один день поносил. А папиросы мне эти капитан Корнилов презентовал. Знал бы ты, как мне жизнь тогда нравилась. Ну, забирай память о командире моем и иди по своим делам. Не вернешься, осуждать не буду. Я спать буду.
Никита спиной назад, боясь наткнуться на что-нибудь, выбрался в сени и оттуда крикнул:
— Аркадий Васильевич, где же все-таки капитан Корниловым закопал саквояж?
— На кладбище, сынок. Да ты и сам это знаешь, — послышался ответ. — Под деревом, похожим на взрыв.
Никита вывалился из сеней на улицу. Внутренняя жизненная сила деда была настолько мощной, что ему теперь казалось, что переговоры пройдут легко. Он теперь не один, у него в тылу целый прапорщик Лавочкин со всем своим взводом, позади взвода стоит остальная рота капитана Корнилова, а за ней — Третий Офицерский генерала Маркова полк. И все они готовы к атаке.