Сержант милиции. Обрывистые берега
Шрифт:
Неизвестно, до какого стенания дошел бы художник, если бы за пять минут до начала спектакля из такси у самого подъезда театра не вышла жена генерала и, махнув ему рукой, не крикнула: «Ваня!.. Торопись! До начала две минуты!..»
Оставив обескураженного художника, генерал поспешил к входу в театр, так и не дав ему ни своего «костромского» адреса, ни телефона.
Но художник оказался упрям. Он все–таки решил дождаться конца спектакля, чтобы продолжить разговор с генералом. Генерал догадался об этом во время антракта, когда, выйдя покурить, увидел его через окно вестибюля. Время от времени нервно отбрасывая пятерней нечесаную черную гриву волос, падающих до плеч, художник вышагивал по тротуару и, судя по губам, о чем–то разговаривал сам с собой. Генерал по телефону–автомату вызвал
— Скорее!.. Если вон тот волосатик будет останавливать машину, дай ему сигнал — и полный вперед! Только не задави. Это — фанатик.
Об этом случае генерал рассказывал профессору Верхоянскому, и тот всякий раз, когда говорил о генерале, вспоминал этот курьезный случай и однажды поведал о нем Яновскому. И вот сейчас, стоя друг против друга, Яновский вспомнил рассказ профессора о художнике, признавшем в генерале двойника Федора Шаляпина. «Художник был прав! — мелькнула мысль. — Генерал зря от него отбился. Портрет мог бы получиться прекрасным. Фактура живописная, и есть что–то шаляпинское…»
Пожатие руки генерала, вышедшего для приветствия из–за стола, было твердым, с захватом. Яновский про себя успел подумать: «Рука каменотеса». Китель с генеральскими погонами висел на спинке стула, стоявшего рядом с его креслом. На золотых с тиснением погонах темнело по одной большой звезде. На генерале была белоснежная сорочка с форменным галстуком. Бросились в глаза Яновскому и его модные серебряные запонки с малахитом. Уж в чем, в чем, а в мужских запонках Яновский знал толк. Когда–то в молодости он начал их коллекционировать, но вовремя остановился. Волосы генерала цвета переспевшей ржи были гладко зачесаны на пробор, светло–серые глаза, отдающие голубизной, когда он улыбался, и слегка удлиненный овал мужественного лица выдавали в нем классический образ великоросса, какими они часто предстают перед нами на картинах русских художников прошлого века.
— Прошу садиться. — Генерал взглядом указал на стул, стоявший у приставного столика, вплотную примкнутый к большому письменному столу и образующий с ним одну плоскость.
Яновский сел и тут же заметил, что генерал нажал кнопку в селекторе.
— Слушаю вас, товарищ генерал! — раздался за спиной Яновского приглушенный голос дежурного капитана.
Генерал взглянул на ручные часы и бросил через плечо Яновского капитану:
— Двадцать минут меня не будет.
— Понял вас, — четко ответил капитан, и Яновский услышал за своей спиной глухой хлопок притворенной двери.
— Говорил мне о вас, Гордей Каллистратович. Просил помочь, чем можем, — сказал генерал, пододвигая Яновскому пачку сигарет. — Курите?
— Спасибо… — Яновский размял сигарету, прикурил от зажигалки генерала, протянутой через стол.
— Как точно формулируется тема вашей диссертации? — спросил генерал.
Яновский назвал тему. Генерал встал, прошелся вдоль стола, опустив голову, словно что–то выискивал глазами на солнечных квадратах до блеска натертого паркета.
Замах широкий. На эту тему можно написать десятки — фолиантов. Жгучая социальная проблема!.. — И он почти по слогам повторил тему диссертации Яновского: — «Воспитание подростка в семье». Я бы эту тему сузил до такой примерно формулировки: «Педагогические срывы в воспитании подростков в семье и их последствия».
— У меня эта тема, Иван Николаевич, идет отдельной главой, — вставил Яновский, воспользовавшись паузой генерала.
— В одной главе этой теме, пожалуй, будет тесно. А впрочем, не я вам судья. У вас все утверждено на кафедре, оговорено с научным руководителем, и, как мне представляется, у вас не за горами защита. Я правильно говорю?
— Да, месяца через два–три планируется защита. — Яновский почувствовал, что перед ним не просто генерал, наделенный высокой административной властью, но человек образованный, мыслящий глубоко и остро.
— Какую бы помощь вы хотели видеть со стороны нашего министерства, а если точнее — со стороны инспекции по делам несовершеннолетних?
—
— То есть, проще говоря, на них заводится дело, их сажают в следственные изоляторы, если в этой мере пресечения есть необходимость, а потом предают суду? Вы это хотели сказать?
— Да, вы правильно меня поняли, Иван Николаевич.
— И чего же вам недостает в вашей работе?
— Мой научный руководитель на этот счет выразился образно: конкретных лиц с нелегкой драматической судьбой в своей диссертации я довожу до скамьи подсудимых, а дальше не решаюсь, как он выражается, нырнуть следом за ними в омуток неволи, чтобы посмотреть, как они там живут, как страдают, как трудятся…
— Сказано броско, с претензией на красивую аналогию, но по существу глубоко ошибочно. Воспитательно–трудовые колонии в нашей стране — это совсем не омут неволи, где гибнут люди, а строгая трудовая вахта, которая закаляет волю, укрепляет нервы и дает подумать молодому оступившемуся человеку над тем, как он жил до этого «омута» и как ему предстоит жить дальше. Следственный изолятор и колония трудового воспитания располагают к размышлению. Там на это хватает времени. — Генерал опустился в кресло, закурил и, постукивая дымящейся сигаретой о ребро мраморной пепельницы, продолжал: — А то, что конкретные надломленные судьбы молодых людей вы в своей диссертации не прослеживаете на дорогах, по которым они идут со скамьи подсудимых, — это пробел в вашем исследовании. Опираясь на собственный опыт работы с несовершеннолетними правонарушителями, заверяю вас, что никогда подросток не бывает таким исповедально искренним, каким он бывает, когда его лишают свободы, когда он на мир взирает через решетку толстых стен тюрьмы или через колючую проволоку. Это очень тяжело. Он перед вами вывернет наизнанку душу, поведает о многом, расскажет правду, которая ему открылась только после того, как за ним закрылась железная дверь тюремной камеры. Из руды его биографии вы извлечете такие самородки идей и обобщений, которые диссертацию вашу поднимут на несколько витков выше, в нее ворвется свежий ветер жизни, и эта жизнь, с ее горечью, болью и слезами, смоет со страниц вашей диссертации всю пену псевдоакадемических абстракций, на схеме которых нынче многие ловкачи от науки лепят, а точнее — монтируют свои диссертации и научные монографии. — Генерал о чем–то задумался, отчего брови его изогнулись крутыми дугами и сошлись у переносицы, образовав глубокую поперечную морщину. — Хотите послушать мой совет?
— Очень хочу! — искренне сказал Яновский, перед которым генерал с каждой минутой открывался все новой и новой гранью незаурядного интеллекта.
— Я хочу вас связать с одним из московских изоляторов, — сказал генерал, пристально глядя в глаза Яновскому.
— То есть с тюрьмой? — выдохнул Яновский.
— Да, с тюрьмой, если вам больше нравится старое название этого учреждения. Вы там увидите столько и почувствуете, сидя с утра до вечера в Ленинской библиотеке. Довольно мелкими будут и ваши нырки в судьбы оступившихся несовершеннолетних, если вы ограничите себя застольными беседами–интервью с инспекторами в отделениях милиции. Это нужно, но этого мало. Там, в отделениях милиции, вы не почувствуете той высокой температуры человеческого страдания и боли, которые откроются перед вами в стенах изолятора и за колючей проволокой трудовых колонии. Вы меня поняли?
— Я вас понял, Иван Николаевич! — с готовностью хоть сейчас ехать в следственный изолятор или в колонию несовершеннолетних ответил Яновский. — Но как это сделать? Ведь изолятор это… Туда не всех пускают.
— К нашему счастью — не всех.
Генерал смахнул со стола сигаретные табачинки. Нажав кнопку селектора и получив ответ «Слушаю вас,", сказал:
— Анатолий Михайлович, у меня к тебе просьба.
— Слушаю вас, Иван Николаевич, — неслось из селектора.
— У меня сейчас сидит аспирант из педагогического института. Его фамилия Яновский, зовут Альбертом Валентиновичем. Ему нужно помочь.