Сержанту никто не звонит (Сборник)
Шрифт:
Я говорю:
– Только это не вода, а самый настоящий огонь.
Она фыркнула и засмеялась. Говорит:
– Ложился бы ты спать, солдат. Опять ерунду какую-то болтаешь.
А по глазам вижу: нет, не ерунду.
Я говорю: сколько-сколько?
Йохан говорит:
– Пять монет в неделю. Вы же понимаете, трудные времена.
Я говорю:
– Понимаю.
Потом я не выдержал и снова посмотрел.
«Разыскивается Вальтер Утрехт, рыцарь. Около тридцати лет. Обвиняется
На рисунке я был чисто выбрит и элегантен, как положено женоубийце. И очень слабо похож на себя нынешнего.
Князь оказался провидцем. Или не поверил в мои добрые намерения. С той ночи прошло больше месяца, а нас продолжали искать. Хотя теоретически мы с морковкой уже находились где-то очень далеко. За пределами княжества, например. Но только не здесь.
Йохан говорит:
– Комнату будете смотреть?
Я говорю:
– Конечно.
«Также разыскивается его дочь, Анна-Фредерика, пяти месяцев отроду. Похищена…»
Не похищена, а спасена. Есть разница.
Хотя – меня-то как раз никто не спрашивал.
Мы поднялись по лестнице. Йохан открыл дверь и говорит:
– Вот.
Я огляделся. Потом прошел к окну, открыл и выглянул. Улица как спящая змея. Чешуя за ночь вымокла и блестит. Дальше по улице раскачивается вывеска портного. Я прикинул – шагов пятьдесят до нее. На вывеске – ножницы и катушка ниток. Все яркое и заметное.
Потом я поднял взгляд и увидел небо в просвете домов. Голубое и чистое, как бывает после дождя.
Я говорю Йохану:
– Договорились.
Кстати, насчет моих намерений князь прав. Я и сам в них не верю. То есть… не верю, что они у меня добрые.
Раньше она была целиком белая, но со временем протерлась. И на неё кусочки нашили – чёрные и жёлтые.
Я говорю:
– Заплатка, иди сюда. Кис-кис-кис.
Кошка на меня смотрит, но подходить не торопится. Можно подумать, ей каждый день имя дают.
Я говорю:
– Как хочешь.
Последнее время меня немного отпустило. Спасибо Марте. Я даже в другой комнате спать научился. Недолго, правда. Час-два. Проснусь и бегу проверять. Но уже хорошо. Потому что раньше будил морковку храпом. Или криком.
Подхожу и слышу: мау-а-уа. Громко так, с выражением. И опять: мау-а-уа.
Это она жалуется. У девочки в руках игрушка, и она ей рассказывает, как ей здесь плохо и как её все обижают.
Я говорю:
– Цок, цок, лошадка!
Обиды сразу как не бывало.
– Ты лыба, – говорю. – Лыба. Чего улыбаешься? Муравьишка. Ну, иди ко мне. Пойдем котят смотреть?
Она говорит:
– Аа!
На маму никто особо не походил. Заплатка худая и строгая. А котята – круглые и веселые, как тряпичные мячики. Трое возятся, один спит. Хотя он, наверное, тоже веселый.
И все разного цвета, словно их по масти подбирали.
Я говорю:
– Кто
Черный оказался девочкой. Коготки мелкие и острые. Запищала и давай вырываться. Наверное, тоже папина дочка. Одного такого черного я недавно на заборе видел.
Морковка зашевелилась и смотрит, открыв рот. Потом ручки потянула.
Я говорю:
– Анна-Фередерика, познакомься с Чернушкой. Видишь, какая она маленькая?
И вдруг сзади – шипение.
Я замер. Потом осторожно опустил котенка на землю. Повернулся и говорю:
– А это котенкина мама.
У морковки глаза стали круглые.
Заплатка стоит, готовая к бою. Вполморды – желтое пятно. Шерсть вздыблена, в глазах – отчаяние. Потому что это я человек, она всего лишь кошка. Но я стою между ней и котятами. И это серьезно уравнивает шансы.
Я представил, что это не кошка, а молодая женщина. А вокруг и ночь и вой и грохот…
Взял девчонку поудобнее и отступил в сторону.
Морковка затихла, словно что понимает. Я обошел Заплатку кругом и вышел из сарая.
Сидел на крыльце и смотрел, как темнеет.
А потом Заплатка появилась. Сама подошла и нас обнюхала. Девчонка морщилась, когда кошка её усами задевала.
Заплатка повернулась и ушла обратно в сарай. Домой, к детям.
А мне почему-то вдруг стало очень обидно.
Повернулся, а там она стоит. Я и не видел, как подошла. Увлекся с дверью.
Она на меня смотрит и говорит:
– Девочку пора кормить.
Я говорю:
– Я знаю.
И стоим друг на друга пялимся. Как два идиота.
Потом Марта усмехнулась и говорит:
– Ты сильный.
Я на развороченную дверь смотрю и говорю: да?
Она говорит:
– Но молотка в руках сроду не держал. Я же вижу. У тебя под другое руки заточены. Поэтому и не выходит. Вот шпаги, ружья – это твоё, верно?
Я говорю: наверное.
Она говорит:
– Почему вы, мужчины, просто не можете быть дома? А? Объясни мне, солдат!
Я говорю: не знаю.
Она говорит:
– Почему вам обязательно нужно куда-то идти – и кого-то там убивать?
Я не знаю, что ответить.
Она говорит:
– А потом еще желательно сдохнуть где-то там, вдали от дома – в грязи и вонище!
Я молчу.
Она помедлила и говорит:
– Тогда вы будете счастливы, да?
Повернулась и ушла в дом. А я смотрю ей вслед, и у меня внутри – пустота. Словно вырвали что-то очень важное и теперь нити свисают.
Наверное, она что-то почувствовала. Женщины в этом смысле вообще тоньше устроены. Как барометр.
Я зашел в сарай и вытащил сверток. Длинный, почти в мой рост. Снял мешковину, проверил и завязал обратно. Потом взялся за пистолеты. Заводил каждый и нажимал на спуск. Не то, чтобы дергался. Просто надо было себя чем-то занять.