Сесилия Вальдес, или Холм Ангела
Шрифт:
Пестуя своих племянниц едва ли не с колыбели, донья Хуана любила их поистине материнской любовью и ничего так не желала, как хорошо выдать их замуж; кроме того, она была свахой по самой склонности своей натуры; и потому, когда племянницы оставили ее в одиночестве, не стала обижаться на них, а, напротив, охотно дала им возможность поболтать наедине со своими поклонниками.
Все вокруг дома уже давно погрузилось в глубокий покой. Ветерок, набежавший было при заходе солнца, улегся и не шелестел листвою деревьев; чернота небес казалась непроницаемой, а звезды горели так слабо, что не серебрились даже широкие листья
Уединенное место, поздний час, затихшая земли, объятые сном небеса, густой мрак, окутавший просторную галерею и казавшийся еще более густым оттого, что парусиновые маркизы были спущены, а плотная стена деревьев, высившихся напротив дома, ограничивала кругозор, слабый свет в окнах зала, тщетно силившийся разогнать окружающую темноту, — вся дивная красота этой ночи возбуждала в юных сердцах страстное чувство и опьяняла их молодым восторгом. В такие минуты женщины даже самые непривлекательные кажутся нам восхитительными сильфидами, а самые робкие мужчины смелеют и обретают красноречивые слова для выражения своих пылких чувств.
— Исабель, — проговорил Леонардо, — твое поведение по меньшей мере странно.
— А вы попытайтесь найти ему объяснение, — с усмешкой возразила Исабель.
— Почему я должен искать какие-то объяснения? Ведь не я тебя, а ты меня оскорбляешь.
— Вот как? Этого еще не хватало!
— Мои слова возмущают тебя? Но как прикажешь понимать твое молчание и твою холодность после нашей последней встречи в Гаване? Ведь мы с тобой расстались друзьями — во всяком случае, я так думал…
— Такая перемена кажется вам необъяснимой?
— Решительно необъяснимой. И я до сих пор но могу понять, чем она вызвана.
— Освежите минувшие события в вашей памяти.
— Нет, Исабель, ума не приложу, за что ты на меня сердишься.
— Будто бы?
— Слово чести.
— Стало быть, либо я совсем глупа, либо у меня бред был, и я грезила наяву.
— Будем надеяться, что до этого все-таки не дошло, Исабель. Но неужели тебе не приходило в голову, что, возможно, ты неверно истолковала какой-нибудь мой совершенно невинный поступок или то, как со мною держали себя другие?
— Сеньор дон Леонардо, речь идет совсем не о том, как толковать ваша поступки, а о том, что я видела своими глазами.
— Любопытно, что же такое видела своими собственными глазами высокочтимая сеньора донья Исабель?
— Она видела то же самое, что видели и вы, или, лучше сказать, то, что произошло, когда вы стояли на подножке нашего экипажа.
— И этого пустяка оказалось достаточно, чтобы ты меня разлюбила и ни разу обо мне не вспомнила?
— Да, вполне достаточно, тем более что подобный пустяк способен унизить и оскорбить всякую девушку — даже
— Теперь я вижу Исабель, что ты просто-напросто ошиблась и, следовательно, обидела меня ненамеренно.
— Объяснитесь же, — произнесла с нескрываемым нетерпением Исабель.
— Право, все это происшествие можно рассказать в двух словах, — начал Леонардо, краснея до корней волос, так как собирался говорить заведомую неправду. — Случилось так, что в последнюю минуту нашего прощания, когда я уже хотел соскочить с подножки и машинально поставил одну ногу на тротуар, мимо проходили две мулатки. Одна из них споткнулась о носок моего сапога и, вообразив, будто я нарочно подставил ей ножку, со злости грубо меня толкнула. Ты ведь знаешь, какими дерзкими становятся эти девицы, когда им кажется, что их хотят обидеть.
— Да, — задумчиво произнесла Исабель и, помолчав, добавила: — Но я — чем я ее обидела? Почему она крикнула мне это бесстыдное слово? Оно до сих пор звенит у меня в ушах!
— Ты обидела ее своим восклицанием, а может быть, еще и тем, что назвала Аделой, тогда как ее, верно, зовут Николаса или Росарио. Вот она и разозлилась.
— Я назвала ее Аделой, вернее — это имя вырвалось у меня, потому что мне почудилось, будто она — ваша сестра. Да и неудивительно, она — живой портрет Аделы. К тому же я не могла, не смела думать, что какая-нибудь девушка, кроме Аделы, может себе позволить с вами подобные шутки.
— Нечего сказать, шутки! С ее стороны это вовсе не было шуткой.
— Но тогда она — наша знакомая, и ударила она вас, очевидно… из ревности.
— Не стану скрывать, я знаю эту девушку в лицо, она привлекла мое внимание удивительным сходством с Аделой, но мы не в таких отношениях, чтобы она смела ревновать меня к кому бы то ни было.
— Быть может, она тайно в нас влюблена?
— Что ж, весьма возможно, но я никогда в жизни не сказал ей даже самого пустячного комплимента.
— Мне не хотелось бы обидеть вас, Леонардо, однако обстоятельства все же говорят против вас.
— Неправда, неправда, Исабель. Я ни в чем не виноват. Если бы я стал теперь тебя обманывать, если бы не сказал тебе всей правды, если бы я говорил о любви, которой на самом дело не испытываю, если бы я действительно оскорблял тебя подобным образом, я был бы самым низким человеком…
— Ну хорошо, перевернем страницу, — прервала его Исабель, наконец убежденная этими пылкими речами.
— Итак, все забыто? — спросил ее Леонардо тоном влюбленного.
— Все забыто, — с нежной улыбкой отвечала ему девушка. — Я была бы несчастнейшим на свете созданием, если бы мне пришлось усомниться в благородстве человека, которого я почитаю другом и, сверх того, истинным кабальеро.
— Вот и отлично, — поддержал ее Леонардо, сразу оживляясь. — Но не кажется ли тебе, что нам следовало бы чем-то скрепить наше примирение?
При этих словах рука молодого человека неприметно заскользила по перилам балюстрады, с явным намерением прикоснуться к опиравшейся на них руке Исабели. Но береженого бог бережет: Исабель, приняв строгий вид, отошла от балюстрады, приблизилась к тетушке и, обращаясь к ней, громко сказала, что час поздний и пора пожелать друг другу покойной ночи. В самом деле, часы Леонардо показывали одиннадцать. Никто и не заметил, как пролетело время.