Сесилия Вальдес, или Холм Ангела
Шрифт:
Выслушав Мойю, дон Кандидо быстрее зашагал по террасе, не заботясь о том, следуют ли за ним его собеседники; он, очевидно, хотел остаться один, чтобы без помехи обдумать услышанное. Но вдруг, повернувшись к Мойе, резким, повелительным тоном спросил у него, где находится управляющий.
— Когда я с конного завода ехал, — отвечал Мойя, — он был на плантации, там, где сегодня резали тростник, это напротив новой лесосеки. Я думаю, он скоро вернется: сегодня травы для лошадей косить не будут, принесут тростниковых листьев, и он, верно, отпустит негров пораньше. А смотрите — вот и последний тростник
Глава 5
9. Чист я, без порока, невинен я, и нет во мне неправды;
10. А он нашел обвинение против меня и считает меня своим противником;
11. Поставил ноги мои в колоду, наблюдает за всеми путями моими.
В то время как на одном конце террасы происходил только что описанный нами разговор, на другом конце ее можно было наблюдать сцену совершенно иного рода.
Здесь собралась оживленная группа молодежи. У самой балюстрады портика, спиною к ней, стояли обе сестры Илинчета и две младшие дочери Гамбоа, а перед этим живым цветником расположились полукругом поклонники и кавалеры молодых девушек, увлеченно следившие за рассказом Росы Илинчета, которая немногословно, но очень живо и с юмором повествовала о перипетиях утреннего путешествия, дорожных впечатлениях и своей неудачной попытке выступить в роли возницы.
Леонардо слушал девушку с благосклонной улыбкой, Кокко сопровождал рассказ громкими возгласами одобрения, доктор Матеу сделал даже от удовольствия два-три пируэта, и только один Диего Менесес сурово хмурился, ревнуя свою прелестную возлюбленную к ее восхищенным слушателям. Исабель и Адела стояли, держась за руки, и молча следили за повествованием, когда вдруг приятельница Исабели почувствовала, что ее осторожно потянули за подол платья. Вероятно, это сделал кто-то стоявший снаружи, под террасой. Адела быстро обернулась и увидела перед собой благообразную негритянку, одетую в платье, сильно отличавшееся от той одежды, какую носили в инхенио прочие невольницы.
— Чего тебе надо? — с видимым испугом спросила Адела.
— Прошу прощения, ваша милость. Я пришла за доктором. — В темноте негритянка не могла видеть сеньора Матеу, которого к тому же заслоняли широкие юбки стоявших на террасе девушек.
— А ты… кто?
— Я — сиделка в бараке для больных, покорная слуга вашей милости.
— Сиделка? — удивленно переспросила Адела.
— Да, нинья, я сиделка Мария-де-Регла. А вы, ваша милость, молодая госпожа Аделита?
— Ты угадала, она самая.
— Ах! — воскликнула негритянка, слегка пожимая ножки Аделы — до рук она не могла дотянуться. — Мне как будто сердце подсказало. Я вашу милость вчера еще видела, как вы проходили по двору, я на вас в окошко больничного барака смотрела, только никак не могла угадать, которая будете вы, а которая — нинья Кармен. Да и как же выросли вы, доченька моя милая! Вас
— «Мне сердце подсказало»! — передразнила ее Адела. — «Доченька моя милая»! «Красавица»! Но если ты и вправду так меня любишь и еще не забыла, что была моей кормилицей, почему же ты не пришла меня проведать? Я ведь передавала тебе с Долорес, что приеду. Зачем же ты не вышла ко мне из барака? Я на тебя очень рассердилась.
— Ах, нинья Аделита! — воскликнула негритянка. — Не говорите так, мне это слышать — хуже смерти… Ведь вы не одни шли.
— Ну и что же? Я шла с мамой и с Кармен, и, кроме жены Мойи и его свояченицы Панчиты, с нами никого не было.
— То-то и оно, доченька, то-то и оно, родная!
— Да объясни же, в чем дело?
— Не могу я вам этого сейчас объяснить, нинья Аделита.
— Вот как? А ты подойдешь к маме попросить благословения?
— Нельзя мне, доченька, Я бы всей душой, об этом только и мечтаю, уж собралась было… Как госпожа из Гаваны приехали, ну, думаю, побегу сейчас, брошусь им в ноги…
— Так почему же ты этого не сделала? Или тебя не пустили?
— Не пустили, доченька. Госпожа, матушка ваша, не пустили.
— Мама? Не может этого быть. Ты просто ошиблась или тебе пригрезилось.
— Не ошиблась я и не пригрезилось мне, милая моя нинья Аделита. Ах, коли бы мне это пригрезилось! Госпожа даже на порог пускать меня не велели, чтобы и духу моего в этом доме не было.
— Как же я об этом ничего не знаю? Полно! Кто наговорил тебе такого вздору?
— Это не вздор, нинья Аделита. Мне это Долорес передала — она слышала, как госпожа говорили про меня с вашим батюшкой.
— Вот видишь — Долорес попросту не поняла, о чем был разговор. Мама и не думала на тебя сердиться. А если ты не веришь, я сейчас пойду и узнаю.
— Не надо! Ради бога, не надо! — испуганно взмолилась невольница, удерживая девушку за край платья. — Сердится на меня госпожа или нет, но лучше будет мне им теперь на глаза не показываться. А доктор здесь?
— Хорошо, мы поговорим с тобой потом, наедине. Я придумаю, как это устроить, и скажу Долорес, она тебе передаст. А зачем тебе доктор?
— Да вот привели из лесу одного нашего чернявого. Собаки его покусали.
— Покусали собаки? — переспросила Адела. — Боже мой, там, верно, стряслось что-то серьезное, раз уж за доктором посылают. Видно, они его чуть не до смерти загрызли. Да, да. Эти собаки такие злые, прямо как звери какие-нибудь. Боже мой, какой ужас! Матеу, — добавила она, повышая голос, — вас тут спрашивают.
Странные, очень странные вещи стали открываться Исабели с тех пор, как она ближе познакомилась с семьей владельцев прославленного инхенио Ла-Тинаха, где ее принимали с таким радушием и сердечностью. Охваченная живейшим участием к судьбе невольницы, некогда искормившей своею грудью ее любимую подругу, а ныне изгнанной из господского дома, потрясенная разговором о негре, которого загрызли злые собаки, она, не верившая доселе в возможность подобных жестокостей, не смогла скрыть от Леонардо того, как неприятно все это ее поразило и как глубоко она была взволнована. Заметив необычное состояние своей приятельницы, Леонардо спросил ее: