Сессия: Дневник преподавателя-взяточника
Шрифт:
– Надо, Василий Никитич, надо! Видите – отвечаю, как Шурик! – смеюсь я.
– Нет-нет, оставьте лучше себе! – добродушно говорит Иванов.
– Ну, ладно – не буду спорить. Я побегу тогда. И у вас работа есть, и у меня благодаря вам теперь тоже. Только вы же понимаете, что он будет использовать любую возможность, чтобы зацепиться и уволить меня по кодексу.
– Ну, вы не подставляйтесь, и продержитесь.
– Все инструкции выполнять невозможно, вы ведь это знаете. На Западе есть даже такая разновидность забастовок: когда все начинают соблюдать все инструкции, работа останавливается.
– Тут уж я ничего не могу сделать, но вы тем не менее постарайтесь.
– Ладно, хорошо, Василий Никитич! До свидания, спасибо вам еще раз!
Мы жмем друг другу руки, и я вылетаю из его владений на всех парах. Теперь – снова
Саматова появляется через полтора часа, почти успев довести меня своей неспешностью до состояния аффекта. Немного скрасило затянувшееся ожидание лишь то, что всё это время я просидел весьма комфортно – развалившись на кожаном кресле, и, кроме меня, на кафедре в течение часа находились лишь лаборантки. Кейсана, как обычно, швырялась в каких-то бумагах и периодически что-то писала и заносила в компьютер, Яна (тоже – как обычно) вообще ничего не делала. В последние полчаса моего томления к Кейсане пришли два аспиранта Бочкова, с одним из которых, как я уже не в первый раз замечаю, она откровенно заигрывает, частенько болтая о чем-то весёлом по-татарски. Видимо, рассматривает в качестве потенциально возможной кандидатуры на замужество. А что – в принципе логично! Он ростом не сказать чтобы намного выше ее (при том, что она – вообще крошка), похож на прыщавого мопса, а это значит, что она, будучи сама по себе просто миловидной, на его фоне может сойти и за красавицу. Будущий кандидат экономических наук и не иначе как преподаватель нашей кафедры. Значит, с финансами у него в перспективе должно быть в порядке. Юмор ситуации заключается еще и в том, что оба этих парня – мои бывшие студенты из групп «второго высшего». Оба платили мне года три назад таксу для контрактников за пятерки и, в общем, когда ребята займут места преподавателей, они будут знать, что им делать. Точнее, конечно, знают они уже сейчас – за тем и идут «в науку», но пока их время еще не пришло.
Я слышу, как дверь приоткрывается и девичий голос робко спрашивает: «А Сокола Игоря Владиславовича можно?». Сидящие близко к проходу аспиранты Бочкова недоуменно переглядываются, что немудрено: меня они знают только по фамилии. Переспрашивают у Кейсаны, та им отвечает шепотом, но я не нуждаюсь в их обращениях ко мне, поскольку вызывать «Сокола» сейчас может практически только одна молодая особа. Поднимаюсь со стула, захватываю с собой сумку и выхожу навстречу Элеоноре.
Мы поворачиваем налево – в тот коридор, где народу всегда на порядок меньше, чем во всех остальных отсеках корабля под названием «Д-корпус»; метров через шесть делаем еще один поворот – на этот раз в правую сторону, и оказываемся на «пятачке» рядом с развилкой, ведущей к кафедре кибернетики. Этот участок коридора самой планировкой корпуса с его выступами хозяйственных блоков создан почти правильным квадратом, защищенным с двух сторон стенами, а оставшиеся открытыми всем ветрам две другие стороны почему-то редко вызывают желание у студентов здесь кучковаться (хотя, казалось бы, место для этого подходит идеально). В результате и студенты, и преподаватели вроде меня, которым нужно обсудить со студентами деловые вопросы, почти всегда «пролетают» мимо в точности, как это бывает на рынках, когда рядом с одними палатками народ толпится, задерживается постоянно, а на другие, вроде бы тоже удачно расположенные, даже не смотрит.
– Элеонора, дела обстоят так… – начинаю я. За несколько минут в деталях пересказываю ей всё случившееся; вижу, как по лицу Саматовой вначале пробегает тень, потом вид ее становится совсем унылым.
– А насчет Гугенхаймера вы правильно сказали – он действительно ничего не знал, я заметил это по его реакции.
– Конечно. Я ведь с ним не виделась уже две недели… – опускает голову Саматова.
– Ну, вот, Элеонора. Я вас в курс дела ввел. Думаю, вы понимаете, что сейчас, так сказать, приобрести этот экзамен уже невозможно. Вам надо готовиться так же, как и другим.
– Как жалко, Игорь Владиславович! – она поднимает на меня глаза, вспыхивающие каким-то странным огнем, который мне кажется скорее добрым, чем наоборот, но я в этом не уверен. – У меня сейчас всё с собой вот здесь… – она постукивает по левому карману куртки на уровне груди, чем вынуждает меня невольно сглотнуть слюну. – Так неохота отдавать!… Может быть, уж как-нибудь, а?…
– Нет, Элеонора. Нет, –
– Хм-м!.. – грустно улыбается она. – Поняла. Сегодня скажу об этом нашим, завтра встречусь с ними в универе.
– Вот и славненько. Ну, чё ж – пора прощаться на сегодня. Только дайте мне на всякий случай ваш электронный адрес: сброшу вам дополнительные вопросы, которые я задам в том случае, если ваш ответ будет выглядеть совсем уж неважно.
– А! Хорошо! Он у меня длинный, но простой: сначала мое имя, дальше подчеркивание вместо пробела, буква «эс», собачка, мэйл-ру.
– Угу, я запомнил. Нет, все-таки надо записать… – достаю из сумки блокнот с видом Эйфелевой башни – подарок Галы, – и схематично чиркаю в него услышанное «мыло». – Отлично тогда. Ладно – еще раз всего хорошего вам, удачной зубрёжки.
– Спасибо, Игорь Владиславович! До свидания.
Мы улыбаемся и киваем друг другу на прощание. Саматова уходит по коридору мимо владений наших «киберпанков»; я возвращаюсь тем же путем, что и пришел, обратно на кафедру, чтобы забрать куртку. Мысленно отмечаю, что впереди еще почти целый день, а я почему-то уже чувствую себя полностью измотанным.
Прихожу домой; медленно сняв одежду, лезу под душ и долго стою под ним, закрыв глаза, но не чувствую никаких приятных ощущений. Надо еще принять ванну. Выбираюсь на кафельный пол, открываю оба крана на полную мощность и ухожу, едва обтеревшись полотенцем, на кухню, выпить чашку «Ахмада». Потом решаю, что для такого случая одного чая будет маловато, и лезу в шкаф, где стоит всё еще закупоренная, хотя и привезенная год назад, бутылка «Ренн-ле-Шато». Вино называется так же, как и место, прославленное Дэном Брауном в «Коде да Винчи», а на этикетке – изображение головы дьявола, стоящего при входе в анти-церковь. Интересно, это вино на вкус тоже «дьявольское», то есть поганое, или все-таки ничего? Продают его за десять евро – цена доверия не внушает, но, в конце концов, это напиток с Юга Франции, и хорошее вино там вовсе не обязано быть дорогим.
Наливая себе в бокал жидкость, похожую на разведенную водой запекшуюся кровь, внезапно начинаю думать о том, что в моем позыве есть некая злая ирония. Основавший «храм божий» с дьяволом внутри священник, согласно легенде, разбогател на золоте тамплиеров. Я тоже сначала разбогател (по меркам идеально честного бюджетника, конечно) на монетах студенческой паствы, а сейчас имею все шансы потерять всё. Для чего тогда я сейчас пью вино, а не коньяк, чтобы просто отрубиться под влиянием сорока спиртоградусов? Отмечать мифическую победу, которой нет? И для чего я сейчас открыл именно эту бутылку, а не какую-то другую? Вероятно, для того, прихожу я к выводу, чтобы мысленно приобщиться к успеху этого – как его там звали? – аббата Соньера. Чтобы «золото» студентов служило мне и дальше. Как ни крути, но ситуация мне начинает сильно напоминать какой-то херовый ритуал из области черной магии, и от осознания этого мне становится довольно противно. Делаю несколько глотков: ну, точно – ад! Осетинская подделка под Грузию… Сплевываю в раковину, и убираю бутыль в холодильник: лучше все-таки чай. Хотя запасы того, в чем обнаруживается Истина, еще далеко не исчерпаны.
Беру коробку с изображением знаменитого Тауэрского моста, секунду-другую верчу в руках и мысленно усмехаюсь сочетанию азиатского названия с классическим видом Лондона. Впрочем, ловлю себя на мысли, чему тут удивляться, если теперь арабы у них заседают в палате лордов? За деньги в наше время стало возможно действительно всё: даже купить место в кругу гордящейся своими незыблемыми традициями английской аристократии…
…После ванны иду в комнату и беру с полки давно купленную, но все еще не до конца прочитанную книгу по истории письменности. Абстракции успокаивают, а витиеватые закорючки санскрита, римского курсива на табличке из Помпей или шрифтовой графики тринадцатого века из Голландского псалтыря успокаивают вдвойне. По крайней мере, меня. Я читаю ее до глубокой ночи. Читаю с упоением – довольно дурацким, если принять во внимание контекст ситуации в целом. И последние видения, возникающие у меня в голове перед тем, как окончательно довершает свою работу бог сна, – это совпадающие почти на сто процентов знаки, которых разделяют десятки тысяч километров морского пространства и несколько тысяч лет разницы в отводимом историками времени. Графика из долины реки в Индии и письмена с острова Пасхи.