Сестра моя, жизнь

Пастернак Борис Леонидович

Воробьевы горы

Грудь под поцелуи, как под рукомойник! Ведь не век, не сряду, лето бьет ключом. Ведь не ночь за ночью низкий рев гармоник Подымаем с пыли, топчем и влечем. Я слыхал про старость. Страшны прорицанья! Рук к звездам не вскинет ни один бурун. Говорят – не веришь. На лугах лица нет, У прудов нет сердца. Бога нет в бору. Расколышь же душу! Всю сегодня выпень. Это

полдень мира. Где глаза твои? Видишь, в высях мысли сбились в белый кипень Дятлов, туч и шишек, жара и хвои. Здесь пресеклись рельсы городских трамваев. Дальше служат сосны, дальше им нельзя. Дальше – воскресенье. Ветки отрывая, Разбежится просек, по траве скользя. Просевая полдень, Тройцын день, гулянье, Просит роща верить: мир всегда таков. Так задуман чащей, так внушен поляне, Так на нас, на ситцы пролит с облаков.

1917

* * *

«…Множество встрепенувшихся и насторожившихся душ останавливали друг друга, стекались, толпились и, как в старину сказали бы, „соборне“, думали вслух. Люди из народа отводили душу и беседовали о самом важном, о том, как и для чего жить и какими способами устроить единственное мыслимое и достойное существование.

Заразительная всеобщность их подъема стирала границу между человеком и природой. В это знаменитое лето 1917 года, в промежутке между двумя революционными сроками, казалось, вместе с людьми митинговали и ораторствовали дороги, деревья и звезды. Воздух из конца в конец был охвачен горячим тысячеверстным вдохновением и казался личностью с именем, казался ясновидящим и одушевленным…

Это ощущение повседневности, на каждом шагу наблюдаемой и в то же время становящейся историей, это чувство вечности, сошедшей на землю и всюду попадающейся на глаза, это сказочное настроение попытался я передать в тогда написанной по личному поводу книге лирики «Сестра моя жизнь».

Борис Пастернак.

Из фрагмента «Сестра моя жизнь»

Весенний дождь

Усмехнулся черемухе, всхлипнул, смочил Лак экипажей, деревьев трепет. Под луною на выкате гуськом скрипачи Пробираются к театру. Граждане, в цепи! Лужи на камне. Как полное слез Горло – глубокие розы, в жгучих Влажных алмазах. Мокрый нахлест Счастья – на них, на ресницах, на тучах. Впервые луна эти цепи и трепет Платьев и власть восхищенных уст Гипсовою эпопеею лепит, Лепит никем не лепленный бюст. В чьем это сердце вся кровь его быстро Хлынула к славе, схлынув со щек? Вон она бьется: руки министра Рты и аорты сжали в пучок. Это не ночь, не дождь и не хором Рвущееся: «Керенский ура!», Это слепящий выход на форум Из катакомб, безысходных вчера. Это не розы, не рты, не ропот Толп, это здесь, пред театром – прибой Заколебавшейся ночи Европы, Гордой на наших асфальтах собой.

1917

Свидетели

многочисленных уличных сборищ, Пастернак и Елена Виноград как-то оказались вечером на Театральной площади в день приезда в Москву военного министра А.Ф. Керенского. Его выступление в Большом театре перелилось в приветственный митинг на площади. Министра в открытом автомобиле засыпали красными розами. В стихотворении, посвященном митингу 26 мая 1917 года, Пастернак передал поразившее его чувство на глазах рождающейся истории, – «чувство вечности, сошедшей на землю».

Плачущий сад

Ужасный! – Капнет и вслушается: Всё он ли один на свете Мнет ветку в окне, как кружевце, Или есть свидетель. Но давится внятно от тягости Отеков – земля ноздревая, И слышно: далеко, как в августе, Полуночь в полях назревает. Ни звука. И нет соглядатаев. В пустынности удостоверясь, Берется за старое – скатывается По кровле, за желоб и через. К губам поднесу и прислушаюсь: Всё я ли один на свете, — Готовый навзрыд при случае, — Или есть свидетель. Но тишь. И листок не шелохнется. Ни признака зги, кроме жутких Глотков и плескания в шлепанцах, И вздохов и слез в промежутке.

1917

Девочка

Ночевала тучка золотая

На груди утеса-великана.

Из сада, с качелей, с бухты-барахты Вбегает ветка в трюмо! Огромная, близкая, с каплей смарагда [31] На кончике кисти прямой. Сад застлан, пропал за ее беспорядком, За бьющей в лицо кутерьмой. Родная, громадная, с сад, а характером — Сестра! Второе трюмо! Но вот эту ветку вносят в рюмке И ставят к раме трюмо. Кто это, – гадает, – глаза мне рюмит [32] Тюремной людской дремой?

31

Смарагд – другое название изумруда.

32

Рюмить – плакать, заливать слезами.

1917

* * *

Ты в ветре, веткой пробующем, Не время ль птицам петь, Намокшая воробышком Сиреневая ветвь! У капель – тяжесть запонок, И сад слепит, как плес, Обрызганный, закапанный Милльоном синих слез. Моей тоскою вынянчен И от тебя в шипах, Он ожил ночью нынешней, Забормотал, запах.