Сестра моя, жизнь

Пастернак Борис Леонидович

Сарказм на Маркса. О, тупицы! Явитесь в чем своем. Блесните! Дайте нам упиться! Чем? Кровью? – Мы не пьем. Так вас не жизнь парить просила? Не жизнь к верхам звала? Пред срывом пухнут кровью жилы В усильях лжи и зла.

1918

Русская революция

Как было хорошо дышать тобою в марте И слышать на дворе, со снегом и хвоёй, На

солнце, поутру, вне лиц, имен и партий, Ломающее лед дыхание твое! Казалось, облака несут, плывя на запад, Народам со дворов, со снегом и хвоёй, Журчащий как ручьи, как солнце сонный запах — Всё здешнее, всю грусть, всё русское твое. И теплая капель, буравя спозаранку Песок у желобов, грачи и звон тепла Гремели о тебе, о том, что иностранка, Ты по сердцу себе приют у нас нашла. Что эта изо всех великих революций Светлейшая, не станет крови лить, что ей И Кремль люб, и то, что чай тут пьют из блюдца. Как было хорошо дышать красой твоей! Казалось, ночь свята, как копоть в катакомбах [45] В глубокой тишине последних дней поста. Был слышен дерн и дром [46] , но не был слышен Зомбарт [47] . И грудью всей дышал Социализм Христа. Смеркалось тут… Меж тем свинец к вагонным дверцам (Сиял апрельский день) – вдали, в чужих краях Навешивался вспех ганноверцем, ландверцем [48] . Дышал локомотив. День пел, пчелой роясь.

45

Имеются в виду первохристианские общины, скрывавшиеся в римских катакомбах. Отсюда – прямая связь с христианским социализмом.

46

Дром – дремучий лес, чаща.

47

Вернер Зомбарт (1863–1941) – немецкий экономист и социолог, испытавший влияние марксизма.

48

Речь идет о запломбированном солдатами ландвера (местной службы) вагоне, в котором через закрытую границу приехал в Петроград Ленин со своими соратниками, и его «Апрельских тезисах».

А здесь стояла тишь, как в сердце катакомбы. Был слышен бой сердец. И в этой тишине Почудилось: вдали курьерский несся, пломбы Тряслись, и взвод курков мерещился стране. Он – «С Богом, – кинул, сев; и стал горланить: — К черту! — Отчизну увидав: – Черт с ней, чего глядеть! Мы у себя, эй жги, здесь Русь, да будет стерта! Еще не всё сплылось; лей рельсы из людей! Лети на всех парах! Дыми, дави и мимо! Покуда целы мы, покуда держит ось. Здесь не чужбина нам, дави, здесь край родимый. Здесь так знакомо всё, дави, стесненья брось!» Теперь ты – бунт. Теперь ты – топки полыханье. И чад в котельной, где на головы котлов Пред

взрывом плещет ад Балтийскою лоханью Людскую кровь, мозги и пьяный флотский блёв.

1918

В стихотворении, не издававшемся при жизни Пастернака и сохранившемся в бумагах его брата, особое возмущение автора вызвано открытой ненавистью Ленина к России и всему русскому, весенней тишине противостоит громовая резкость («стал горланить») ленинских призывов к насилию. В заметке 1957 года, посвященной лету 1917 года и роли Ленина, Пастернак писал о «не имеющей примера смелости его обращения к разбушевавшейся стихии», о его «готовности не считаться ни с чем». Заметка была написана по требованию редакции, не допускавшей к изданию очерк Пастернака «Люди и положения» без каких-либо слов о его отношении к революции. Общая тональность восхищения атмосферой революционного лета давала возможность в положительном смысле воспринимать откровенно страшные слова о «душе и совести» «великой русской бури», «лицом и голосом» которой стал Ленин. Теперь время дало возможность снять со слов Пастернака вуаль заглушавшего смысл обязательного тона славословий и обнажить точную правду высказанных Ленину обвинений:

«…Он, не колеблясь, взял на себя ответственность за кровь и ломку, каких не видел мир, он не побоялся кликнуть клич к народу, воззвать к самым затаенным и заветным его чаяньям, он позволил морю разбушеваться, ураган пронесся с его благословения…»

* * *

«…Настала зима, какую именно предсказывали. Она еще не так пугала, как две наступившие вслед за нею, но была уже из их породы, темная, голодная и холодная, вся в ломке привычного и перестройке всех основ существования, вся в нечеловеческих усилиях уцепиться за ускользающую жизнь.

Их было три подряд, таких страшных зимы, одна за другой, и не всё, что кажется теперь происшедшим с семнадцатого на восемнадцатый год, случилось действительно тогда, а произошло, может статься, позже. Эти следовавшие друг за другом зимы слились вместе и трудно отличимы одна от другой. Старая жизнь и молодой порядок еще не совпадали. Между ними не было ярой вражды, как через год, во время гражданской войны, но недоставало и связи. Это были стороны расставленные отдельно, одна против другой, и не покрывавшие друг друга…»

Борис Пастернак.

Из романа «Доктор Живаго»

Весной 1918 года Елена Виноград вышла замуж за наследника текстильных мануфактур А.Н. Дороднова, чтобы успокоить мать, волновавшуюся за ее судьбу, и уехала с мужем в село Яковлевское Костромской губернии. Еще год тому назад Пастернак боялся подобного шага и старался удержать Елену от тривиальности такого поступка, от ненужной жертвы и писал:

* * *

Достатком, а там и пирами И мебелью стиля жакоб Иссушат, убьют темперамент, Гудевший как ветвь жуком. Он сыплет искры с зубьев, Когда, сгребя их в ком, Ты бесов самолюбья Терзаешь гребешком. В осанке твоей: «С кой стати?», Любовь, а в губах у тебя Насмешливое: «Оставьте, Вы хуже малых ребят». О свежесть, о капля смарагда В упившихся ливнем кистях, О сонный начес беспорядка, О дивный, божий пустяк!

1917

Забегая вперед скажем, что брак Елены не был счастливым, а наследственные заводы ее мужа вскоре были национализированы. Первым откликом Пастернака на известие о замужестве Елены стало стихотворение:

* * *

Весна, я с улицы, где тополь удивлен, Где даль пугается, где дом упасть боится, Где воздух синь, как узелок с бельем У выписавшегося из больницы.