Сестры-близнецы, или Суд чести
Шрифт:
Смущенный Лекомт, растерянно взирая на палец кайзера, непроизвольно попятился. До сих пор французу удавалось осторожно обходить в разговорах темы, содержащие хотя бы намек на политику. Резкий панегирик Вильгельма против Эдуарда VII поставил его, дипломата страны — союзника Англии, в крайне неприятное положение. Он знал, что Вильгельм не выносил, когда ему возражали, и что все это может кончиться безобразной сценой, если он начнет оправдывать поведение Эдуарда VII. С другой стороны, просто промолчать в присутствии дюжины свидетелей значило бы сильно повредить своей репутации у англичан. Злорадные искорки в глазах его мучителя говорили Лекомту о том, что кайзер отлично понимает, в какое затруднительное положение он поставил
— Мне знакомы фотографии из детства Вашего Величества, — начал наконец Лекомт. — И трудно представить, что кто-либо мог бы ненавидеть такое ангельское дитя.
Это был довольно жалкий протест, облеченный к тому же в форму банального комплимента.
— Дяди, милый Лекомт, к сожалению, бывают разные, — заметил кайзер и оставил наконец Лекомта в покое. Тот вздохнул с облегчением.
Следующая коронованная особа, которую подверг экзекуции Его Величество, был король Италии Виктор Эммануил. Его внешность, его брак, его политику кайзер безжалостно разобрал по косточкам и объявил ничтожными и пошлыми. Затем настала очередь царя, которому досталось нисколько не меньше. Николас уже задавался вопросом, не Франца ли Иосифа следующая очередь, но его опасения были напрасны. Вильгельм II знал границы. Наконец в четыре часа дня кайзер изъявил желание отправиться почивать. Назавтра они должны выступать на охоту рано утром — пояснил он Ойленбургу, — и, если он физически не будет в лучшей форме, охота не доставит ему никакого удовольствия. Годенхаузен и Ойленбург проводили его до дверей. Остановившись на пороге, кайзер обратился к Годенхаузену:
— Благодарю, Годенхаузен. Вы мне пока не нужны. Фили, пойдем, составь мне компанию. Сколько месяцев мы с тобой не могли по-настоящему поболтать. — Он кивнул оставшимся. — Au revoir, [10] господа.
— Au revoir,Ваше Величество. — Штатские согнулись в поклоне, офицеры стали по стойке «смирно».
Кайзер протянул, прощаясь, руку Годенхаузену, и тот, преклонив колено, поцеловал ее.
10
До свидания ( фр.).
«Наверное, здесь, в отличие от Австрии, где прощаясь, отдают честь, принято в этом случаю целовать руку государю», — сильно удивившись, подумал Николас.
Только под вечер князь вновь появился перед своими гостями.
— Вы должны меня простить, господа. Я вас совсем забросил, — сказал князь. — Но мы с Его Величеством в последние месяцы практически не виделись. Даже государь нуждается иногда в друге, с которым он может поговорить откровенно.
— Боюсь, он слишком часто говорит более чем откровенно, и не только с друзьями, — заметил генерал — военный историк, которого Вильгельм приветствовал особенно грубо.
Князь нервно рассмеялся:
— Да, иногда он бывает немножко прямолинеен, и его могут неверно понять. Видимо, временами забывает, что он больше не тот лейтенант в Потсдаме, который мог позволить себе в юношеской горячности выходить за рамки. — На лице Ойленбурга промелькнула легкая грусть. — Разве он не был необычайно многообещающим молодым человеком? Настоящим молодым Зигфридом.
— Зигфрид с короткой рукой, — вполголоса сказал генерал.
Князь сделал вид, что не слышал.
— Вы должны меня сейчас извинить. Для охоты еще нужно многое уладить. — На его губах появилась улыбка, но глаза были затуманены грустью. — Возможно, это его последняя охота в Либенберге. — Его улыбка погасла. — Увидимся, господа, за обедом.
— Князь, скорее всего, прав, наверное, это действительно последняя охота Его Величества, —
— Почему вы так думаете? — спросил Николас.
— С недавних пор Фили чувствует себя неважно, сердце дает о себе знать. Вообще, нет болезни, которой он когда-либо не болел. Он еще и в какой-то мере ипохондрик, знаете ли. Но при всех его страданиях… — И после задумчивой паузы: — Эта история в «Будущем»могла бы человека и с более крепкими нервами потрепать.
— А что же это за история?
— Та, что в номере за последний вторник. Разве вы не читали? О ней говорят повсюду.
— Нет. О чем же там речь?
— О компании из Либенберга. Ойленбург, Куно фон Мольтке и их друзья. Харден уже несколько лет их иначе как тайная «камарилья», которая определяет внешнюю политику Германии, не называет. Но в последней статье он взялся за них основательно и намекает на всякие интимные вещи: в этом кругу якобы увлекаются мистицизмом и спиритизмом. Не исключены и склонности к педерастии. Статья написана в форме диалога между двумя персонами, которые идут под именами «Арфист» и «Сладкий». Под ними подразумеваются Ойленбург и Мольтке, чья любовь к сладостям общеизвестна. В диалоге Харден изобразил, как они вспоминают о славных деньках в Мюнхене. В 1894 году Фили был прусским посланником в Баварии, а Мольтке военным атташе.
Николас был возмущен. Неприкрыто лицемерное якобы сочувствие генерала-историка было просто бестактным. Без сомнений, князь уже читал статью и был встревожен, независимо от того, имели ли обвинения под собой основания или нет.
— Боюсь, генерал, подобные публикации заслуживают применения только в известном месте, да и там для личностей с особо толстой кожей. — Каради встал. — Вы простите меня? Хочу немного прилечь. Венский желудок привыкает довольно медленно к прусской кухне.
Генерал насмешливо посмотрел на него.
— Мы это часто слышим. Говорят, что наша кухня, мол, тяжела. Я бы скорее назвал ее здоровой кухней. Наши дети вырастают большими и сильными. И кроме того, кухня здесь, в Либенберге, не типично прусская, она рассчитана, скорее, на гурманов, вроде советника посольства Лекомта. Он парижанин, и тем не менее еда ему здесь по вкусу. Да и желудок его, судя во всему, справляется с ней прекрасно.
Обед должен был начаться в семь часов, и в половине седьмого все гости, за исключением почетного гостя, собрались снова в большом салоне. Его Величество выразил желание провести вечер в непринужденной обстановке. Свита поэтому была одета в предписанную охотничью форму, включая сапоги и шпоры. Хозяин дома вынужден был также с этим смириться и, хотя и неохотно, облачился в это оливковое великолепие. Куно фон Мольтке и военный историк, а также Годенхаузен тоже были одеты в охотничий наряд, но, в то время как остальные выглядели так, как будто они собрались на костюмированный карнавал, на майоре этот наряд сидел естественно и элегантно.
Пока ждали кайзера, Николас перебросился с Годенхаузеном несколькими словами. При этом он испытывал какое-то чувство подавленности и смущения, главным образом потому, что его собеседником был человек, который делил супружеское ложе с Алексой. К тому же блестящий внешний вид майора, на которого такие мужчины, как Мольтке или Лекомт, не могли налюбоваться, был ему по непонятной причине неприятен. Николас чувствовал, как они с завистью наблюдали за ним, почти обижались на него за то, что он на какое-то время завладел вниманием их идола. Что касается остальной свиты, то и с их стороны Годенхаузену уделялось гораздо больше внимания, чем требовал его ранг, но, вероятно, по другим причинам. Годенхаузен, по всей видимости, был в это время фаворитом первой персоны государства, и ясно, что никоим образом не повредило бы быть у него на хорошем счету.