Сестры Эдельвейс
Шрифт:
Музыка наполняла все комнаты; три голоса – альт и два сопрано – слились воедино в нежной мелодии знаменитой народной песни «Лорелей»:
Не знаю, о чем я тоскую.Покоя душе моей нет.Забыть ни на миг не могу яПреданье далёких лет… [1]И внезапно воцарилась тишина.
– Биргит,
1
Слова песни написаны Генрихом Гейне в 1824 году, перевод С. Я. Маршака.
– Нет времени. – Биргит быстро отвернулась, пряча лицо от смеющихся глаз младшей сестры. – Отец ждёт, – и она понеслась прочь из дальнего зала магазина, где они репетировали, чтобы не тревожить отца, страдавшего жестокими головными болями с тех пор, как почти двадцать лет назад, в битве при Оршове, в него попал румынский снаряд.
– Биргит… – начала было Лотта, и в её голосе зазвучали встревоженные нотки. Она попыталась остановить сестру, но самая старшая, Иоганна, покачала головой:
– Пусть идёт. Ты же понимаешь. А я иду одеваться, – и она быстро вышла из комнаты вслед за Биргит и направилась в комнаты. Лотта, чуть слышно вздохнув, поплелась за сестрой, продолжая напевать, но на этот раз её никто не поддержал.
В кухне их мать, Хедвиг Эдер, возилась с пирожными, повязав фартук поверх лучшего своего платья, какое надевала только по воскресеньям. Хотя она прожила в городе двадцать три года, до этого она ни разу не посещала ни одного из мероприятий Зальцбургского фестиваля, если не считать бесплатного спектакля на соборной площади, ради которого даже крестьяне спускались с гор. А сам фестиваль проводился по большей части для состоятельных отдыхающих и туристов, приезжавших на один день из Вены, Берлина и даже из дальних городов – искушённых людей с быстрыми автомобилями, лукавыми голосами и скользкими манерами – или, по крайней мере, такими их считала Хедвиг. Модники – так называли их зальцбуржцы, и в этом слове слышался то ли трепет, то ли презрение, а может, и то и другое.
Её супруг, Манфред, стоял в дверном проёме кухни, тоже в лучшем своём наряде – поношенном костюме из шерстяного твида. При виде посыпанных сахаром пирожных с кремом, аккуратно разложенных на блюде, он улыбнулся.
– Ах, Прюгельторте, – радостно воскликнул он, – мои любимые. – И он наклонился, чтобы поцеловать жену в щёку; смутившись, Хедвиг отодвинулась в сторону.
– Мне кажется, я видела мышь, – сказала она, накрывая пирожные сеткой. – Придётся вновь вызывать человека.
Он с нежностью смотрел, как она суетится в кухне, переставляя с места на место то чайник, то тарелку, не глядя ему в глаза.
– Хедвиг, здесь нет мышей, – наконец ласково сказал он. Она пожала плечами.
– Мне кажется, я видела.
Вновь улыбнувшись, Манфред обнял её за талию.
– Ты слишком беспокоишься.
– С чего бы мне беспокоиться? Это ведь не я буду петь.
– Всё равно.
Хедвиг отодвинулась, потому что хоть и любила мужа, её порой раздражала его излишняя пылкость.
– Всё у них будет хорошо, – убеждал Манфред, пока она продолжала сновать туда-сюда по кухне. – Главное – не победа, а опыт. К тому же это не сцена Фестшпильхауса, а просто любительский конкурс в ресторане, только и всего.
Хедвиг не ответила, потому что понимала – наслаждаться у неё не получится, как бы она ни старалась. Но она всё же рассеянно улыбнулась мужу, понимая, что он-то уж точно получит удовольствие, подошла к маленькому потрескавшемуся зеркальцу у двери и стала приводить в порядок волосы. Хоть она и была дочерью простого фермера, она всегда старалась выглядеть опрятно.
– А вот и они! – объявил Манфред, сияя улыбкой, когда в кухню, смеясь, вплыла Лотта, следом Иоганна, деловитая, как всегда, а за ними Биргит, которая очень старалась не выдать волнение. На них были дирндли – народные костюмы с пышными юбками и клетчатыми фартуками, и Лотта со смехом утверждала, что похожа на доярку, но поскольку конкурс спонсировался Ассоциацией австрийских национальных костюмов, эти наряды, старательно и любовно сшитые Хедвиг, подходили как нельзя лучше.
Участию сестёр в конкурсе поспособствовал учитель музыки Лотты. Младшей дочери Манфреда и Хедвиг повезло трижды: из всех трёх сестёр Эдер она была негласно признана самой красивой, самой обаятельной и самой способной к музыке. Несколько лет назад Манфред и Хедвиг решили, что ей стоит брать уроки пения – о том, чтобы предоставить такую возможность Иоганне или Биргит, никто и не думал, потому что у них было не очень-то много денег. Но Лотта так любила музыку, что отказать их маленькому жаворонку казалось Манфреду почти жестокостью. Хедвиг, заправлявшая всеми расходами, была не слишком довольна, но, тем не менее, серебряные гроши и золотые шиллинги исправно, день за днём, неделя за неделей опускались в погнутую жестяную банку на полке над плитой.
Когда учитель, господин Грубер, предложил Лотте принять участие в любительском конкурсе, проходившем в день знаменитого фестиваля, девушка заявила, что не станет петь одна, только вместе с сёстрами. Они могли бы составить трио; на публике они ещё не выступали, но по вечерам часто пели втроём, хотя высокое сопрано Лотты возносилось над более скромными голосами её сестёр.
Господин Грубер согласился на трио и записал их на конкурс. Лотта поддерживала сестёр своим энтузиазмом и убеждала, что они разделят на троих этот потрясающий опыт, потому что никогда не любила быть в центре внимания, хотя и казалось, что она рождена для этого.
– Мы готовы? – спросил Манфред. Лотта повязывала золотые волосы шарфом, Биргит поправляла фартук. Все его дочери, белокурые и голубоглазые, были очень похожи и в то же время настолько разные, насколько могут быть три человека: Иоганна унаследовала волевые черты и энергичную манеру матери, Лотта отличалась игривостью и лёгкостью, а Биргит, тихая, застенчивая средняя сестра, всё ещё искала своё место в мире.
– Как мы выглядим, папа? – спросила Лотта, кружась в роскошной юбке.
– Как три самые красивые девушки во всём Зальцбурге. Подождите-ка. – Манфред достал из кармана три веточки эдельвейса, которые сорвал сегодня утром, на прогулке по Минсбергу. Он немало удивился, обнаружив эдельвейс, выросший на выступе известняка высоко над городом.
– Эдельвейс! – воскликнула Иоганна. – Где ты его нашёл?
– Где он обычно и растёт – в горах, – с улыбкой ответил Манфред и сунул по веточке с жёлтыми цветами и бархатистыми листьями в вырез платья каждой из дочерей. – Теперь вы не сёстры Эдер, а сёстры Эдельвейс! Настоящая сенсация!
– Что за чепуха, – пробормотала Хедвиг, но не смогла сдержать улыбку, и Лотта звонко рассмеялась, словно зазвенел хрустальный колокольчик.
– Сёстры Эдельвейс! – повторила она. – Изумительно!