Сестры Эдельвейс
Шрифт:
Но «Натурфройнде», как и другие австрийские клубы и общества, была распущена два года назад в связи с созданием Штандештаата, однопартийной системы федерального государства Австрии. Отец, рассуждавший трезво, утверждал, что это было необходимо, чтобы Австрия могла оставаться сильной и противостоять нацистской агрессии, но Иоганна скучала по своим прогулкам в горах и надежде на что-то большее.
– Мне нужно не только это, – убеждала она мать. несмотря на непроницаемое выражение лица Хедвиг. – Мне нужна…жизнь, мама! Я не собираюсь всю
Мать отпрянула, ее обветренное лицо сморщилось от боли, прежде чем она встала и быстро собрала посуду, хотя Иоганна еще не допила свой кофе.
– Не думала, что для тебя это такая пытка. – Её голос был хриплым от обиды. Чашки и блюдца зазвенели, когда она поставила их в мойку не так бережно, как обычно обращалась со своим драгоценным фарфором.
– Это не пытка. – Иоганна из последних сил старалась побороть в себе отчаяние и гнев. – Но однажды я захочу свой дом, свою кухню. – Свою жизнь, подумала она. – И если у меня будут какие-то навыки… – Она решила сменить тактику. – В любом случае, ты же понимаешь, женщины должны будут работать, если начнётся война.
– Война! – Хедвиг резко обернулась, её глаза метали молнии. – Иоганна, не будет никакой войны!
В отличие от матери Иоганна читала газеты: и «Зальцбургер Фольксблатт», и венскую «Винер Нойесте Нахрихтен». Она знала о том, что очень многие из австрийцев хотели бы, чтобы их страна стала частью Германии, великой Германии; она знала, что в марте Германия беспрепятственно вошла в Рейнскую область, чтобы претворить в жизнь это желание. Гитлер беззастенчиво перевооружался, хотя многие предпочитали делать вид, будто этого не замечают. Банды мальчишек в коричневых рубашках, бродившие по Зальцбургу, стали больше и злее, взгляды этих мальчишек – куда более вызывающими, чем всего пару лет назад.
Порой Иоганна смотрела на этих молодых людей со скрытым любопытством. В их дерзкой чванливости, в их белокурой уверенности было что-то интригующее и даже волнующее. Она знала, как сильно отец презирает Гитлера и его приспешников, называя их рабами, но не видела ничего рабского в том, как эти молодые люди рассекали по улице, словно она им принадлежала.
– С чего вдруг ты заговорила о войне? – пробурчала Хедвиг и застучала кастрюлями, начиная готовить ужин. – Прошлая была не так давно.
– Почти двадцать лет назад.
– И глянь, что из этого вышло! – Хедвиг вскинула руку и очертила круг в воздухе, словно стараясь охватить дом, город, весь мир. – Всё развалилось. Всё!
Отец Иоганны часто оплакивал потерю мира, в котором он рос, мира, где Австро-Венгерская империя простиралась от Швейцарии до России и включала в себя пятьдесят миллионов человек, имевших полную свободу передвижения, мысли и веры. Нынешнее федеральное государство Австрия было, по мнению Манфреда Эдера, не более чем корзиной объедков, кучкой осколков, которые никто не хотел склеивать вместе, чтобы восстановить страну, а потом управлять железной рукой, чтобы сохранить ее в целости.
– Где наша идентичность как нации, наша культура как народа? – спрашивал он иногда, собрав своих друзей в их гостиной,
С точки зрения Иоганны они были просто компанией ворчливых стариков, за бренди и сигарами оплакивающих времена, которых давно нет. Всё, что знала она, было это – маленькая страна, а не империя, провинциальный город, который каждое лето во время фестиваля пытался ненадолго стать городом-космополитом. И кухня. Вечная кухня.
Она вздохнула, зная, что ей нужно утихомирить и убедить мать, если она хочет хотя бы немного надежды на достижение своей скромной цели.
– Даже если войны не будет… мир меняется, мама, во многом. Я хочу освоить полезные навыки. – Когда Хедвиг не ответила, Иоганна добавила, не в силах сдержать напряжения: – Если Лотта может учиться музыке, почему я не могу учиться печатать?
Хедвиг пренебрежительно фыркнула, стоя спиной к Иоганне, жёсткая и непреклонная. Внизу прозвенел звонок, кто-то вошел в магазин, и она услышала весёлый голос отца, приветствовавшего потенциального покупателя.
О, эта жизнь, подумала Иоганна, никогда не меняется. Изо дня в день всегда одно и то же – готовка, уборка, штопка, шитье. Здесь Иоганна проведёт её всю, здесь же и умрёт, и никогда ничего не случится.
– Ты не назвала мне причину, почему нет, – заявила она, и Хедвиг обернулась, с силой ударив руками по столу. Громкий звук эхом разнесся по комнате.
– Какую тебе ещё причину? Ты нужна здесь, и у нас нет денег на твою учёбу. Да гешайдере гибт нох! – есть ещё и другие, значили эти слова, уступи, перестань упрямиться.
Иоганна отвела глаза, борясь с желанием огрызнуться. Ничего хорошего из этого выйти не могло, но и сдаваться она не собиралась. Во всяком случае, теперь.
– Я их верну, – пробормотала она наконец, ненавидя себя за то, что её голос всё-таки дрогнул. Ослабел. – Когда найду работу.
– Работу, работу! – Хедвиг вскинула руки в воздух. – У тебя полно работы. Вот, – она бросила на стол тяжёлый мешок с грязной картошкой, а на Иоганну – многозначительный взгляд, – чисть.
Иоганна молча поднялась, взяла нож и принялась за картошку, а Хедвиг повернулась обратно к своим кастрюлям. В тишине был слышен только скрежет ножа, счищавшего длинные, грязные витки кожуры – чирк-чирк. Обе женщины словно ощетинились.
Снизу раздались смех, хлопанье и лязг двери, закрывшейся за ещё одним довольным покупателем. Воздух в кухне был густым и тяжёлым от недоброго предчувствия. Чирк-чирк.
Спустя бесконечные пять минут тишины постучали в дверь, на этот раз со стороны дома, в ту дверь, которая вела прямо наверх. Иоганна отложила нож.
– Я открою. – Она выбежала из кухни, довольная, что хотя бы ненадолго покинет гнетущую атмосферу. Смягчится ли мать хоть когда-нибудь? Нужно было придумать другой способ. Какой-нибудь, какой угодно; нужно заставить её изменить решение.